Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Впрочем, народу было плевать, хотя следующий, рабочий день начинался в деревне с рассветом; горнякам тоже, пусть им предстояло возвращаться по кромешной темени обратно к карьерам. Слева грохотали барабаны, справа группа молодых людей оживленно что-то обсуждала, время от времени взрываясь смехом. Отец Амор слышал, как мать бранила сына за неподобающее поведение. Время от времени блеяли козы. Можно было подойти ближе к ограде, чтобы вслушаться в субэкваториальную ночь и попытаться распознать крики диких животных. Можно было поднять голову к небу и всмотреться в звезды – они были удивительно яркими и крупными здесь, не сравнить с тусклыми, едва различимыми искорками на блеклом европейском небе. Или это отец Амор не смотрел на небо так часто и так внимательно тогда, когда был уверен в себе и своем будущем, когда знал, что хотел и собирался сделать – на земле. Или тревога, ставшая уже привычной, подстегивала сердце биться чаще, отчего все вокруг виделось куда резче. Или он просто представлял себе такое яркое небо, а на самом деле там, наверху, всего лишь грязный и выцветший тент, Бог весть. Но отцу Амору казалось на какое-то краткое мгновение, что если стоять долго-долго, смотреть пристально-пристально, то можно и раствориться в абсолюте, в этом бесконечном пространстве, или вобрать его в себя; и тогда он залечит все раны, наполнит все пустоты, и будущее станет настоящим, и исчезнут все мелочные и эгоцентричные ощущения.

Его окликнули, предложили угоститься; кто-то спросил, как ведет себя ребенок на занятиях; еще кто-то попросил рассказать какую-нибудь легенду. Чуть позже кто-то стоял совсем близко от него, втянув голову в плечи, и жаловался. Еще кто-то просил совета насчет тещи-брата-ребенка. Староста подошел, чтобы осторожно выпытать, как церковное начальство смотрит на государственную политику. И так далее.

Вернувшись домой, отец Амор все-таки включил комм, больше чтобы ужалить себя посильней, чем действительно рассчитывая на сообщение от Эйдерлинка. Мазохистское «я» отца Амора вредно ухмылялось, а комм молчал.

Отец Амор лежал на спине, вслушивался в звуки за пределами своей лачуги, в свое дыхание, закрывал и открывал глаза; сон все не шел. Отец Амор дотянулся до четок, снова улегся, решил подсобить горнякам молитвой, раз не получалось уснуть. И хотелось верить, что едва уловимый треск где-то на севере – это что-то безобидное, а не выстрелы.

========== Часть 7 ==========

Чем больше времени проходило, тем больше Берт Франк привыкал к особому настроению, своеобразному укладу жизни и способу мышления, который властвовал в той же Претории. Он-то считал себя докой, не заявлял открыто, разумеется, но во время приснопамятных миссий в бытность свою членом вел себя так, что спутники его считали: человек разбирается в местном образе жизни, смекалист достаточно, чтобы ориентироваться в традициях и не опростоволоситься, если что. Правда, одно дело оказываться посредником между исполненными важности членами миротворческой миссии и местным населением, которое действительно смотрело на приезжих круглыми глазами, и совсем другое – жить в иной культуре постоянно, пытаться утвердиться в ней самостоятельно, не имея под ногами солидного основания в виде внешних полномочий, будучи лишенным возможности спрятаться за крепкими стенами европейской миротворческой миссии. Оказывается, когда ты лишен этого, и отношение к тебе меняется кардинально. И аборигены тоже оказываются другими, и ведут себя совершенно иначе.

Во-первых, порядочность. Она была. Но она была совершенно иной. Чиновник мог долго угодничать, вести себя подобострастно, пока определял кредитоспособность. Определившись, мог враз измениться, словно маску скинуть, и превратиться в злобную гарпию, флегматичного тюленя или наоборот – усугубить свою подобострастность до такой степени, что отцепиться от него можно было, только бросив подачку, и подчас невозможно было определить заранее, как поведет себя чиновник, к чему вообще готовиться. Берт веселился, вспоминая свою уверенность: мол, хотя бы на юге Африки народ должен худо-бедно избавиться от этих трайбалистских ухваток, ан нет, не тут-то было. И никак-то это поведение не было связано с компететностью чиновника; он мог быть редким дилетантом – и относительно честным, или наоборот, бесконечно просвещенным, обучавшимся в лучших университетах – и невероятно жадным до взяток. Более того, карьерное поведение никак не определялось личными качествами человека. Отличный семьянин и надежный сын и отец мог оказаться гнусным и безответственным типом, и наоборот. Удивительная произвольность сочетаний, признавал Берт после очередной встречи; просто невероятная наглость, добавлял он иногда про себя.