Путь души

Лишь Нева угрюмо ворошила рябь.

И прикован всадник, как к граниту раб.

(октябрь 1990)

Памяти Высоцкого

Черно-белых коней

Запрягал в белоснежные сани.

Диким посвистом кони бросались лететь.

Но вьюжило с полей.

Что ж вы, кони, в разлучине стали?

Или вам не понять то, что требует плеть?

По замерзшей реке,

Оставляя тревожную память

В лед зарубками черно-горячих копыт,

И о твердой руке,

Что уздечками морды кровавит,

Направляя коней, убыстряя их прыть.

И нахрапом, из сил,

На последнем, безжалостном вздохе,

Распрямляя хребтины в струну тетивы,

Кони снежную пыль

Принимали губами в полете,

Унося седока от наветов толпы.

– Я не буду забыт! —

Голос рвался, и лопались жилы,

И бунтарский замах становился сильней,

Но срывали с копыт

И кидали подковы в обрывы,

Не жалея несущихся вскачь лошадей.

И когда на лету

Захрипели упавшие кони,

Белой смертью покрылось лицо седока,

На могилу ему

Морду лошади, вздыбленной в боли,

Изваяла в насмешку все та же толпа.

(октябрь 1990)

Тост

Я пью за радость нашей встречи,

За зыбкий утренний туман,

Окутывающий нам плечи,

Спадающийся вниз к ногам,

Я пью за наши исступленья

В несдержанности ласки рук,

И за холодный хмель прозренья,

Когда пришлось сказать: «Забудь».

Я пью за сладкую истому,

И отметая гордый нрав,

Растративший и боль, и злобу,

Я не скажу, что был не прав,

Я пью за тайну полумаски,

За флирт, за ветреный обман,

За дым, растаявший, как в сказке,

В сухих признаньях по утрам,

И за утерянные годы,

Переживания обид…

Я пью за прошлые невзгоды,

За будущие – Бог простит!

*

Когда наступит день ненастный,

И отвернутся и враги,

Я не допью бокал на счастье,

Как не допил бокал любви…

(осень 1990)

Издателю

Я пишу Вам письмо,

И без тайного умысла, и без тревоги.

И не тешу свое честолюбье напрасной игрой.

Мне в себе не сдержать

И усталые мысли, и боли,

Я устал этот мир называть «дорогой».

Может, кто-то прочтет

И подумает: странный был парень,

И увидит меж строк – одинокий хандрит оптимист.

Но кому-то понравится

Режущий запах печали,

Что исходит миазмом с исписанных в грусти страниц.

Я пишу Вам письмо,

Не надеясь на Ваше вниманье,

Не жалея напрасно утраченных лишних минут.

Наше время, как сон,

Все проходит в немом ожиданье;

Мое поколенье людей с потерянной верой живут.

А без веры нельзя!

Достоевский воскликнул в прозренье,

Что будет безумный наш мир красотою спасен,

Но пока красота,

Возведенная в ранг воскресенья,

Убивает замедленным ядом всех тех, кто влюблен.

Я пишу Вам письмо,

И не жду ни ответа, ни взрыва;

Ваш холодный отказ я приму хладнокровным умом.

И боюсь одного:

Не жалел бы я после с надрывом,

Что я душу в стихах обнажил и отправил письмом.

(осень 1990)

«Горечь разлуки…»

Горечь разлуки,

Горечь прощания —

Жаркие муки

Гасят сознание.

Встречи туманны,

Ясны те проводы,

Взглядом желанным

Что переполнены.

(декабрь 1990)

Баллада о колбасе

Посвящается Яковлеву Александру по кличке Мафия

Посылку с колбасой

Прислали к нам в общагу,

Но только дело в том —

Владельца не сыскать.

С хмельною головой,

Растратив всю зарплату,

Кусок мясной ножом

Решили разрезать.

Болванка колбасы

Отдалась на закланье,

Но Мафия – закон,

Отрезал полкуска.

– Сходи-ка покурить, —

В лицо ему сказали…

Когда вернулся он,

Осталась кожура.

Не в царский манускрипт

Я приглашаю верить,

Без лишней трепотни

Открою вам секрет:

Как исполинский кит

Бросается на берег,

Так Мафия с тоски

Бросался на паркет.

Но это полбеды,

Ведь мафия – бессмертна,

Слезу смахнув с лица,

Он местью воспылал.

С колбасной кожуры

Врагам на страх, навечно,

Четыре узелка

На память завязал.

И надо было зреть,

Как отвалилась челюсть,

Когда на свой вопрос:

– А чья же колбаса? —

Услышал он ответ,

Расскажут – не поверю:

– Да наша, голубок!

– Как наша?

– Да твоя!

(январь 1991)

Два клоуна

Два клоуна жили на яркой арене,

Два мима: Печальный, Веселый.

Печальный воспитан был в строгой манере,

Веселый – вообще был бедовый.

Он шуткой из друга слезу выбивал,

И публика в хохоте выла,

Калила ладони на скорбный оскал,

Кричала: «Поддай-ка, дурила!»

И смехом Веселый еще и еще

Печального в скорбь загонял.

Народ потешался, когда он зелье

В напиток ему подсыпал.

Но как-то Печальный закорчился в боли,

От боли, что в сердце вошла.

У публики снова зарделись ладони,

Веселый пинался в бока.

Трагично кричал он: «Вставай же, вставай,

Состряпай гримасу тоски!»

Печальный торжественно-гордо молчал,

И смертью покрылись черты.

Тут вздрогнула публика, гомон утих,

Оркестр замолк оглушимо.

Заплакал Веселый, снимая парик,

Над телом умершего мима.

…Так наша проносится глупая жизнь:

Мы – клоуны в жалкой репризе,

И сердце взрывается спазмами жил,

Никак не смирившись в капризе.

(10.07.1991, 23.12.2001)

Кладбищенский мотив

Проходят мимо люди, люди, люди,

Молчат могилы, только гомон птиц.

И шум берез их больше не разбудит,

И слезы, нет, не скатятся с ресниц.

Последний их приют хранит молчанье

Былых страстей, несдержанных утех.

И жизнь прошла и прожиты страданья,

Не предстоят им больше оправданья

За зло, коварство, за любовь, успех.