Путь гения. Становление личности и мировоззрения Карла Маркса

Эпикур целиком доверяет чувственному восприятию «видимости» явлений. И поэтому если Демокриту солнце представляется огромным, то Эпикуру – величиной примерно «в два фута», то есть таким, каким оно нам видится.

Необходимость, которую во всем хочет видеть Демокрит, Эпикур отрицает. Необходимость кажется ему проявлением неотвратимой судьбы, рока, которые подавляют человека, он связывает ее с религией и богами, предписывающими человеку все его действия. Поведение же человека должно зависеть от него самого, от случая, а не от необходимости.

Жить в необходимости – это, по Эпикуру, несчастье, но такая жизнь вовсе не является необходимой. Пути к свободе везде открыты, их много, они коротки и легки, следует только «обуздать» необходимость. (Здесь Эпикур близко подходит к диалектическому принципу: «Свобода есть осознанная необходимость».) Признавать, считает он, надо «случай, а не бога». В полном соответствии с этим Эпикур в своей атомистической теории вводит, в отличие от Демокрита, случайное отклонение атомов.

Маркс впервые показал (и в этом непреходящая научная ценность его диссертации), что случайное отклонение атомов Эпикура не есть прихоть, достойная лишь осмеяния, как казалось многим, а это такое нововведение, которое значительно усовершенствовало атомистическую теорию и двинуло ее вперед. То, на что Маркс обратил внимание, руководствуясь диалектическим чутьем, современная субатомная физика подтвердила, можно сказать, экспериментально, выдвинув принцип неопределенности.

Эпикурейская философия – философия атеизма и античного просветительства, воспевающая свободного человека, находящего радость в простых и естественных наслаждениях жизни, – не раз подвергалась озлобленной критике ханжей и филистеров от философии.

Первым в ряду этих критиков стоит «блаженный» Плутарх, который для Маркса служит олицетворением «самодовлеющей глупости», «напыщенной добропорядочности, воображающей себя весьма умной».

Последовательной, честной, смелой логике рассуждений Эпикура, логике, не боящейся собственных выводов, даже если они приводят к отрицанию религии, Маркс с презрением противопоставляет трусливую, половинчатую, эклектичную позицию Плутарха, его богобоязненную, морализирующую болтовню, его ханжескую елейность.

Рассуждения Плутарха – это образец пошлой «философии» обыденного сознания, ищущей удовлетворения в собственном «благочестии», «добродетели», в заботах о здоровье и «вечном блаженстве», уготовленном на том свете, «философии», которая прикрывает убожество и униженность своего мелкого «я» снегом и сахаром ходячей морали. Образ Плутарха ассоциируется у Маркса с человеком, который боязливо скорчился, униженно гнет спину и назидательно читает наставления о «несправедливости того, что благие лишаются со смертью плодов своей жизни». Естественно, что Плутарх порочит всякое нарушение «благопристойности» в области мысли. Читая Плутарха, мы словно находимся в душной «классной комнате». Читая Эпикура и Лукреция, «свежего, поэтического властителя мира», мы видим бесстрашного акробата в пестрой одежде, и мы забываем о себе, возвышаемся над собой, видим дальше и дышим свободнее.

Что ж, каждому – свое.

«Тот, кому доставляет больше удовольствия вечно копаться в самом себе, чем собственными силами строить целый мир, быть творцом мира, – тот несет на себе проклятие духа, на того наложено отлучение, но в обратном смысле, – он изгнан из храма и лишен вечного духовного наслаждения, и ему приходится убаюкивать себя размышлениями о своем личном блаженстве и грезить ночью о самом себе».

Конечно, полемика Маркса против Плутарха была полемикой и со всеми наследниками его духа в философии, недостатка в которых никогда не было.

Напыщенное пустозвонство Плутархов, «блаженных» архиплутов в науке, которые плетут паутины морализирующих запретов и верноподданнических проповедей для уловления и усыпления живой трепещущей мысли, было и впоследствии всегда остро антипатично Марксу. Острием своего пера он пригвождал их к позорному столбу истории.

Так, мелкобуржуазный демократ Карл Гейнцен в XIX веке в полемике с Энгельсом олицетворял подобное пустозвонство столь же ярко, как Плутарх на рубеже I и II веков в полемике с Эпикуром.