Путь гладиаторов (СИ)

Еще можно поймать Диего. И натыкать лилий в его длинную спутанную гриву — вот будет смешно…

Или нагнуться и собирать раковины. В море есть настоящие — с драгоценным жемчугом. Если поднести к уху — в них шумят волны.

Но зато там нет кувшинок. Они не растут в соленой воде.

Лето, солнце, река…

И еще целых полгода до лютенской зимы, из которой не вернутся родители…

Когда это приснилось впервые — Элгэ не хотелось просыпаться. Если б могла — остановила бы время.

В Вальданэ тоже росли лилии. Только не было моря. Всё сразу получить нельзя. Либо шум волн, либо цветы. Свобода — или живые родители. И выбираешь не ты.

Сны повторяются — каждую ночь, три недели подряд. А утром просыпаешься в слезах. И радуешься, что никто тебя не видит.

Горькая, как сами слёзы, радость.

Потому что больше не будет кувшинок. Они не растут зимой. А тем более — там, где столько горько-соленых слёз.

И моря — тоже нет. В конце не остается ничего.

Есть только ты. И никто не увидит тебя плачущей. В одиночном заключении — свои плюсы.

Всё сильнее сгущается мрак. Разгоняет его лишь одно — Алекса жива. По словам благородных тюремщиков. Это — единственное, что удалось у них узнать.

Сестра жива — и тоже в одном из михаилитских монастырей. Под покровительством последнего не ставшего скотиной эвитанца — кардинала.

А вот удастся ли сестренку еще хоть раз увидеть — ведомо лишь Творцу Милосердному. Может, святой Михаил его упросит? Больше-то уж надеяться не на кого.

Сдержит ли слово кардинал — насчет яда? Хоть не ради самой Элгэ. Зачем Диего знать, что его родную сестру казнят на Ауэнтской площади? С палачей станется привести брата смотреть на смерть сестры. И Его Высокопреосвященству это известно.

3

Капель за окном радостно извещает о первых днях весны. Это в Лиаре — всё еще стылые сугробы. А в Лютене — весенние дожди и весенняя грязь под ногами. И весеннее же солнце — в чьи-то счастливо жмурящиеся глаза.

Особняк Ревинтера — не какой-нибудь северный замок. И не родной дом Алана Эдингема. Здесь все окна застеклены лучшим аравинтским стеклом. А солнце — постоянный гость. В том числе, в комнате, где лежит на излечении проваливший задание капитан.

А еще к его услугам прекрасная комната, личный врач господина Регента, диетическая еда, дорогие лекарства. И ежедневно справляется о состоянии здоровья гостя хозяин дома.

Эдингем вовсе не того ждал, когда, шатаясь от слабости, поднялся в кабинет монсеньора, по-военному отдал честь. Четко выговорил:

— Я не смог выполнить ваш приказ. Готов идти под трибунал!

И рухнул к ногам Бертольда Ревинтера. На чёрно-золотой ковер. Его потом, наверняка, пришлось выбросить — кровь протекла сквозь повязки.

Ни под какой «трибунал» Алана не отдали. Напротив — ни словом не попрекнули. Холили и лелеяли.

И волноваться уже не о чем. Когда Ревинтер хочет убить — убивает сразу. Во всяком случае — в тот самый день.

Так что всё хорошо.

И отчаянно хочется застрелиться самому! Министр финансов не стал списывать со счетов «неплохого офицера». Вдруг еще пригодится?

И от этого — только хуже.

К концу третьей недели монсеньор вновь вызвал в кабинет. Синий.

Эдингем явился в теперь висящем на нём мундире. Похудевший, с ввалившимися щеками. Но уже не готовый свалиться без чувств. И даже чисто выбритый. И более-менее твердой походкой.

— Садитесь, Алан! — Бертольд Ревинтер указал на стул. — Вижу, я поторопился вызвать вас. Вы еще нуждаетесь в отдыхе.

— Я готов к исполнению любого приказа, монсеньор! — старательно отчеканил юноша. Почти твердо.

— Будь по-вашему, — совсем по-человечески рассмеялся министр. — Алан, вы помните, как попали ко мне на службу?

— Конечно, монсеньор, — внутренне насторожился он.

— А теперь я хочу, чтобы вы точно так же перевербовали для меня другого офицера.

— Сделаю всё возможное, монсеньор! Могу я узнать, кто этот офицер?

— Риккардо Гарсия, капитан маршала Всеслава Словеонского.

— Ничего не выйдет, монсеньор! — вырвалось у Эдингема. Прежде, чем он схватил себя за торопливый язык.

— Не выйдет? — Ревинтер приподнял левую бровь. — Почему же?

Ну раз уже нарвался! Теперь — только вперед.

— Капитан Гарсия предан Всеславу Словеонскому. Да ему преданы все, кто у него служит! Так же, как и вам, монсеньор, — поспешно добавил Алан.

И возможно — по тем же мотивам.

Эдингем и раньше-то не любил всеславовцев. А теперь и вовсе не переваривал. За исключением того самого Гарсии.

— Я плачу своим людям больше, — возразил министр финансов. — Вы долго не выходили в город, Алан. И у вас устаревшие сведения, — уже совсем другим тоном добавил он. — Капитан Гарсия после лиарской истории не вылезает из кабаков и таверн. Пьет пока не вчерную, но многовато для хорошего офицера.

— Пьет в компании капитана Мировского? — уточнил Эдингем.