Путь Грифона

Следователи, которым первыми пришлось заниматься реабилитацией, были поражены и шокированы такой аккуратностью и порядком, царившим в делах, часто без единой помарки. Разгадка в том, о чём говорил Овчинников своему гостю. Дела составлялись заранее. Так и назывались они – «заготовки»… Для этих целей часто привлекались работники ЗАГСа, других государственных учреждений. Вопиющий случай произошёл в Кузбассе… Там позже был выявлен водитель управления, который исполнял обязанности не только делопроизводителя, но и следователя. Грамотный был шофёр. И на все руки мастер. Нужно только добавить, что спустя несколько месяцев «лица, виновные в нарушении социалистической законности, понесли заслуженное наказание»…

И здесь приходится говорить об одной из самых неприятных и секретных тайн репрессий. Вероятно, к расстрелам «врагов» привлекались так называемые «простые коммунисты» из числа партийно-хозяйственного и даже комсомольского актива. Доверие партийной организации скреплялось подпиской о неразглашении, данной органам, а самое главное, в прямом смысле слова, кровью. Данных по этому вопросу у автора, понятно, нет и быть не может, но есть факты инициатив на местах о подобных привлечениях «актива» в годы, предшествующие большому террору. Потому и появилось вот такое личное ощущение…

На улице не утихал начавшийся ещё днём дождь. Из следственной тюрьмы в здание общежития НКВД чекисты возвращались прежним путём – через подземный ход, проложенный между зданиями. Приезжие могли только удивляться и завидовать тому, с каким комфортом смогли обустроить работу и быт томские чекисты. Им можно было ходить на службу даже зимой в летнем обмундировании, только изредка выходя на улицу. В обеденный перерыв, понятно, тоже ходили обедать домой через подземный переход. «Работаем на дому», – самодовольно подшучивали они сами над собой и хвастались перед гостями.

– Видишь? – указывая на недавно заложенные кирпичом арочные проходы вдоль подземного коридора, спрашивал Овчинников. – Вот такая хренотень по всему Томску. Это всё ходы под землю. Под тюрьмой и здесь ещё по одному подвалу. В прошлые годы каэров прямо тут и кончали. В этом году тесновато стало…

– Приятеля Сергея Есенина ты мне не показал, – вспомнил гость.

– Пошли уж, любитель поэзии, – отмахнулся Овчинников, – было бы на кого смотреть… Это только звучит красиво: кулацкий поэт Николай Клюев… А так сумасшедший, вшивый и вонючий старик… Мне его, полудурка лежачего, ещё к месту расстрела надо как-то сегодня оттартать… Забот у меня больше нет… Раньше, оно проще было, – похлопывая ладонью по неаккуратной кирпичной кладке, добавил начальник городского отдела.

Суровцеву, знакомому со многими известными людьми, встречаться с Клюевым не доводилось. Хотя с его стихами он, конечно, встречался не раз. А ещё он знал, что тот был сначала сослан в Колпашево, а затем переведён в Томск, где жизнь ссыльного складывалась несравнимо лучше, что, впрочем, не спасало известного поэта от нищеты. Милостыню в Томске, в отличие от томского севера, ему, правда, подавали. Это не Колпашево, где, по словам поэта, «нет лица человеческого, одно зрелище – это груды страшных движущихся лохмотьев этапов». В просвещённом городе почти все знали, что за седобородый человек в обносках стоит возле Каменного моста с протянутой рукой. От чего быт известного ссыльного наполнялся неописуемым, ежедневным унижением.

Когда ночью больного, измученного допросами стихотворца тащили из камеры, Сергей Георгиевич слышал его сдавленные стоны и то, как материлась охрана. Некоторое время ждал команды «с вещами на выход» для себя. Не дождался. Понял, что и в этот раз смерть пока миновала. Тогда как всех обитателей подземной, внутренней тюрьмы НКВД, включая и его сокамерников, ещё вчера вечером вывезли в бывшую каторжную тюрьму, именуемую с двадцатых годов Томским домом заключения. Вывезли на «ликвидацию»…

Сидя в полной темноте на откидных нарах в наступившей тишине, сквозь шум дождя Суровцев, казалось ему, слышал, как на стенах четырёхместной камеры шуршат, соприкасаясь телами, многотысячные колонии клопов и вшей. Подошвы его сапог даже при сидении были неустойчивы на осклизлом полу, представляющем собой род кустарного асфальта (гравий, перемешанный с битумом, призванный защитить от блох). В полной темноте он на слух пытался отделить мерещившийся ему шорох от явственного шума дождя. Перед глазами вдруг поплыли белые пятна. Неожиданно вспомнились строки из стихотворения Клюева, впервые прочитанные во время Гражданской войны в его сборнике «Пахарь»:

В мой хлеб мешаете вы пепел,
Отраву горькую в вино,
Но я, как небо, мудро-светел
И неразгадан, как оно.