Путь Грифона

В некоторых районах посчитали, что председателем участковой комиссии должен быть только руководитель агитпункта. Речи о том, что в каком-то избирательном округе у кандидата в депутаты будут соперники по выборам, даже не велось. Кандидатуры, конечно, выдвигались, но проходили тщательный отбор на местах, затем утверждались на самом верху и директивно спускались вниз.

Очень часто кандидат, за которого предстояло голосовать, допустим, на селе, оказывался столичным жителем. У деятельных и любознательных избирателей, интересующихся на предвыборных собраниях «почему он должен голосовать за члена Политбюро (такого-то)?», в свой черёд спрашивали: «А что вы имеете против кандидатуры члена Политбюро (такого-то)?» И тут местный оперуполномоченный НКВД поворачивался лицом к будущему избирателю, играя карандашом в пальцах, в пронзительной тишине ждал ответа…

Но Сталин не был бы Сталиным, если бы упустил из вида другой аспект партийно-чиновничьих хлопот: недопущение к власти одних – ведёт к усилению и укреплению власти других. Незабвенный Роберт Эйхе, как постоянный член внесудебных троек, поставивший свою подпись на приговорах более пятидесяти тысячам людей, боролся за собственную власть, которая с новой конституцией и новым территориально-административным делением буквально ускользала у него из рук.

Западно-Сибирский край, бывшая Томская губерния, к тому времени обретал новое деление на Томскую, Кемеровскую, Новосибирскую области и Алтайский край. В сухом остатке получалось четыре избирательных округа… Вместо одного подвластного и лично контролируемого. И таких, как Эйхе, по стране были сотни и тысячи. С ними тоже надо было что-то делать. Повышать в должности и приближать – опасно. Понижать – значит создавать новую оппозицию и плодить заговоры на местах. А делать-то и нечего, кроме того как тоже расстрелять…

«Terror», как мы помним, переводится с латыни как «ужас». С большой долей условности, прежний не иссякающий поток репрессий, пользуясь народным языком, можно считать тем, о чём потрясённо и ошеломлённо говорят вполголоса: «Тихий ужас». Громкие процессы, конечно, сделали террор громким.

Тридцать седьмой год, несомненно, был и есть значительным годом в истории советского государства, как завершающий год расправ над бывшими представителями господствующих и чуждых классов. Но он никогда бы не приобрёл зловещего, знакового звучания, не будь в нём военно-партийной и номенклатурной составляющей. И если для людей, отнесённых к категории «бывших», которых осознанно и планомерно изводили всё послереволюционное время, не было большой разницы между годом двадцатым и годом тридцать седьмым, как не было им особой разницы между военным и мирным временем, то образованным революцией новым, господствующим, социально-политическим сообществам было от чего взвыть.

Если после убийства С.М. Кирова Сталин беспощадно расправился с возможными лидерами в партии, то теперь, помимо расправ с «бывшими», изымались из обращения «нынешние»: «переродившиеся», «замаскировавшиеся», «примазавшиеся» и даже «в прошлом заслуженные»… Всякие, особенно те, кто имел опыт революционных переворотов и был способен мыслить категориями смены власти вооружённым путём. И не потому совсем, что это в основном были люди не глупые, талантливые, яркие и успешные, как потом трубила перестроечная, сверх всякой меры либеральная пресса. А потому, что чаще всего это были люди лукавые. Список таковых не нужно было и составлять. Нужно было просто переписать состав троек, чтобы уже в году следующем разобраться и с ними.

А ещё нужно было сбить спесь с ретивых исполнителей-чекистов и вернуть им страх, который к тридцать седьмому году они, надо сказать, порядком подрастеряли. О потерянной совести говорить не приходится. Совесть к тому времени была и могла быть только одной – революционной.

Вещественным воплощением этой совести, рядом с центральными дверями каждого здания, где размещались органы государственной безопасности, со времён ВЧК являлся почтовый ящик. Корреспонденция вынималась по нескольку раз за день. В бытность НКВД были годы, когда эти ящики оказывались постоянно переполненными, и для работы с письмами приходилось выделять отдельных сотрудников аппарата. Нужно было хотя бы как-то отсортировать заявления, анонимные послания, прошения, жалобы, кляузы и откровенные доносы.

Каковы были масштабы подобной работы на уровне областных, краевых управлений и самого наркомата внутренних дел, можно было только догадываться. Вернувшись из Воронежа в Томск, первое, что сделал Суровцев, – отправил по разным адресам письма… В том числе и через такой особый почтовый ящик. Упрекал себя за то, что, понимая неотвратимость новой волны репрессий, он уже опаздывает.

В полуподвальный кабинет для допросов доносился шум сильного дождя. Допрос проходил при свете керосиновых ламп. На томской ТЭЦ в эти дни меняли турбину, и с наступлением сумерек весь город погружался в темноту. Кроме начальника городского отдела на допросе присутствовал незнакомый Суровцеву чекист с четырьмя шпалами в петлицах.