Путь Грифона

Растерянно замер, глядя на мыло в одной руке и на мочалку в другой, не зная, как поступить с грудью. Мыл одной рукой, нежно касаясь сосков, которые своими твёрдыми вершинками щекотали ладони. Осторожно поставил жену на израненные ноги. Заново намылил мочалку и теперь сзади и спереди мыл бёдра и голени стройных ног. Бережно вымыл опухшие до синевы ступни. Сначала одну, затем другую. Смыл и снова наполнил пеной свои руки. Одной рукой круговыми движениями мылил щетинки аккуратного, почти правильного чёрного треугольника на её теле. Пальцы его рук встретились на сокровенных лепестках между ног, вызвав у женщины безотчётное круговое движение бёдер. Ангелина вздрогнула, резко и глубоко вздохнула. И без того плоский живот втянулся. Плечи приподнялись вверх, и, казалось, красивая грудь сейчас взлетит.

Завернул её в свой халат, который казался на ней гигантским. Отнёс в постель. Отправился на кухню. Разогрел на электрической плитке банку перловой каши с мясом из продуктового пайка. Выложил горячие консервы в тарелку. С куском чёрного хлеба в одной руке и с тарелкой в другой вернулся в спальню.

Ему понравилось ухаживать за ней. Глупо улыбаясь и не стесняясь этого, он принялся её кормить. «Так, наверное, кормят любимых детей», – подумал он. Закончив это приятное занятие, поставил пустую тарелку на прикроватную тумбу.

– Спасибо, – полушёпотом поблагодарила его Ангелина.

– Пожалуйста, – едва слышно ответил ей Суровцев.

Ещё раз осмотрел ступни её ног. Нашёл в шкафу чистые шерстяные носки, надел их жене на ноги. Закутал Ангелину в одеяло, точно перепеленал, подогнув под тело толстые края покрова. Принёс из кабинета венчальные свечи и подсвечник. Установил свечи. Зажёг. Сел рядом.

Ангелина вытянула из-под одеяла руку. Нежно коснулась ладонью руки мужа. Они продолжали молчать. И продолжали без слов своё неизъяснимое, радостное и желанное общение. Пока она не уснула. Большие венчальные свечи медленно и ровно горели без малейшего треска и копоти.

Под вечер Сергей Георгиевич вышел в прихожую, где был установлен телефонный аппарат. Плотно закрыл дверь. Повод, по которому он хотел позвонить, показался ему крайне важным и срочным. Назвал телефонистке номер телефона охраны особняка на Пречистенке. Трубку снял дежурный по объекту:

– Дежурный слушает!

– Сергеев у аппарата, – назвался Суровцев фамилией для телефонных переговоров.

– Здравия желаю, товарищ Сергеев! – отозвался дежурный, узнавший голос генерала.

– Скажите, голубчик, мой помощник на месте?

– Так точно!

– Найдите его и пригласите к телефону.

– Есть, – ответил дежурный.

Искали Черепанова недолго.

– Здравия желаю, товарищ Сергеев, – раздался в трубке бодрый голос лейтенанта.

– Как наши ведомственные дела? – спросил Суровцев, перейдя на особую манеру разговора по телефону, которая не допускала упоминаний учреждений, званий и настоящих фамилий.

– Женщина накатала два листа любовных признаний. Они у меня.

– Где она сейчас? – спросил Суровцев о Каблуковой, отметив при этом, что его помощник стал перенимать не лучшие черты общения у Новотроицына.

– Вернул туда, где взяли. Прямо к парадному крыльцу, – точно подтвердил подозрения о дурном влиянии помощник.

– Хорошо. Но я по другому вопросу. Меня беспокоит судьба лётчика, с которым я летал по известному вам маршруту. За суетой последних дней я, признаться, упустил этот вопрос.

– Вас понял, товарищ Сергеев.

– Вот и хорошо. Свяжитесь, с кем следует, и попытайтесь самостоятельно решить это дело. Если возникнут трудности – звоните мне в любое время.

Черепанов не позвонил ни вечером, ни ночью. Из чего Сергей Георгиевич заключил, что с поручением тот справился. Работал почти до утра, через каждые полчаса вставая из-за стола и подходя к спящей жене. Если Ангелина беспокойно ворочалась в постели с вечера, то ночью спала спокойно. Опять присел на постель рядом с ней. Вспомнилось, как однажды, узнав, что когда-то он писал стихи, она настояла, чтобы он прочёл их ей. Лучше бы он этого не делал. Понимая, что эти стихи посвящены другой женщине и, в общем-то, не ревнуя его, она всё же поинтересовалась:

– А почему мне ты не посвятил ни одного стихотворения?

Он пытался ответить сам себе на этот вопрос. Ответ оказался не утешительным. Было понятно, что не генеральское это дело – писать стихи. Но и не в этом даже дело. Это молодой человек уверен, что всякое его поэтическое откровение есть шедевр и открытие, неизвестное миру. Для юноши всё новое, почти всё неведомое и незнакомое. «Поэзия, – был убеждён он теперь, – фиксация проявления чего-то нового, никем не описанного. В крайнем случае, новый, неизвестный взгляд на давно известные явления. Красивое описание давно знакомого человечеству – просто риторика».

Но, как это было ни странно, вернувшись в кабинет, он впервые за многие годы написал лирические стихи. И обыденные строки имели свойства поэзии: