Путь искупления

Гидеон приподнялся на кровати, и под повязками сразу растеклась мучительная боль. Впервые в жизни он поднял голос на отца или вообще хоть как-то выказал свое раздражение. Но его столько скопилось внутри – на жалкий замызганный дом, отвратную еду, вечно пребывающего неизвестно в каких далях отца… Но в основном все-таки на молчание и фальшь, на то, как его отец пропивал последние мозги, и что при этом у него хватало пороху ругаться и ворчать, когда появлялась Лиз – помочь с домашним заданием или просто убедиться, что в холодильнике есть молоко. И вот теперь он толкует о чем-то, существовавшем только «на бумаге», будто и сам не был в некотором роде бумажным человеком!

– Мне уже четырнадцать, но ты все равно меня игнорируешь, когда дело доходит до мамы!

– Неправда!

– Нет, это так! Ты всегда только отворачиваешься, когда я спрашиваю, что случилось, или как она умерла, или почему ты иногда на меня так смотришь, будто и меня тоже ненавидишь… Ты злишься, что я не убил его?

– Нет. – Его отец сел, но напряжение нисколько его не отпустило. – Меня злит, что Эдриен жив и на свободе, а твоя мама по-прежнему мертва. Я сам не свой от того, что ты получил пулю и сейчас находишься здесь и что, когда до этого дошло, ты оказался единственным из нас двоих, у кого хватило духу посмотреть ее убийце в лицо и сделать то, что нужно было сделать.

– Но я ведь ничего не сделал!

– Не в этом суть, сынок. Суть в том, что ты взял в руки ствол, а я был всего лишь куриным дерьмом, которое позволило тебе это сделать! Эдриен Уолл украл у меня все, чем я дорожил. А теперь я смотрю на тебя, такого всего простреленного и маленького, но мне кажется, что из нас двоих на самом деле маленький – это я сам. И почему же? Да потому, что я увидел тебя с тем револьвером – и где-то в глубине души все эти десять секунд был тряпкой. Десять проклятых секунд! Ну как мне теперь не терзаться, не оглядываться постоянно назад, не задыхаться от гнева, который из всего этого произрастает?

Гидеон слышал эти слова, но думал, что все это чушь собачья. У отца было целых полночи, чтобы остановить его. Он мог поехать к тюрьме, поехать к тому бару…

– Ну а моя мать? – спросил мальчик. – Чем она-то тебя так бесила?

– Твоя мать… – Отец Гидеона полностью отвернулся, а потом вытащил из кармана бутылку и осушил ее сразу на треть. – Когда у нас начинались напряги, мы могли пойти в ту церковь и помолиться. Тебе-то неоткуда об этом знать, но мы так делали. Когда ссорились из-за денег, или из-за тебя, или… насчет других вещей. Мы стояли на коленях, держались за руки и просили Господа придать нам сил или решимости, или чего там, блин, нам еще не хватало. Мы венчались в этой церкви, и тебя в ней крестили. Я всегда считал, что, если какое-то место и способно нас исправить, так это именно оно. Твоя мать была с этим не согласна, но ходила туда со мной, просто чтобы меня уважить. Черт! – Покачав головой, он уставился на бутылку. – Она становилась на колени возле алтаря и произносила все эти слова, только чтобы уважить меня!

– Я все равно не понимаю…

– Тогда я скажу тебе одну последнюю вещь, и на этом закончим. Как бы я ни любил твою мать и какой бы красавицей она ни была… – помотав головой, он осушил бутылку до дна. – Эта женщина, мля, была далеко не святой!

* * *

После стычки с отцом Элизабет оставила Ченнинг в доме и нацелила капот старого автомобиля на всякие глухие окольные дороги, что в изобилии раскинулись по всей стране. Так бывало с тех пор, когда она была еще совсем юной девчонкой: противостояние, а потом скорость – иногда на несколько часов, а то, и не раз, на несколько дней. Соседний штат. Соседний округ. Неважно. Встречный ветер трепал волосы, выдувая из головы дурные мысли. Визжал мотор. Но неважно, насколько быстро или насколько далеко она заезжала – ехать было все равно некуда, и никакая финишная черта не ждала впереди. Все то же пустое бессмысленное бегство – все та же гонка с самой собой, и когда они заканчивались, мир Элизабет вновь становился не более чем тем, что он представлял собой по словам отца: примитивным сочетанием насилия, работы и ее увлечения Эдриеном Уоллом. Может, он действительно был прав насчет ее жизни. Которую однажды назвал совершенно лишенной смысла, блужданием по мраке. Теперь она размышляла обо всем этом – о своих решениях, о прошлом и о том ребенке, которого ей уже больше никогда не зачать.

* * *

Было уже девять вечера, когда впервые в жизни она по-настоящему соврала родителям.

– Что-то я устала, – объявила она. – Пойду-ка спать.

Ее отец поднял взгляд от кухонного стола и заметок, которые делал к воскресной проповеди.

– Спокойной ночи, Элизабет.

– Спокойной ночи, отец.