Путь к Имени, или Мальвина-Евфросиния

— Хорош кричать — подкрепление пришло, — сказал он мне и плеснул в бомжей большую кружку воды. Они тут же завертелись на месте, стряхивая с себя ручейки и капли. Для них это было равнозначно катастрофе: ведь на улице декабрь, и в мокрой одежде не очень-то поночуешь. Узколобый с челюстью был доволен:

— Погодите, братки, я скоро собачку заведу — тогда еще веселей попляшете! А сейчас шагом марш во двор! Сушиться! Иду за новой кружкой воды: кто не спрятался, я не виноват!

— Зачем вы так... — начала было я, но мое горло уже осипло, и он, наверное, не услышал. Или сделал вид, что не слышит. Ему все это нравилось; из раскрытой двери квартиры было слышно, как полилась в кружку вода.

А бомжи наконец полностью пришли в себя. Все их замедленные движения, зевота, потирание глаз куда-то исчезли. Теперь они двигались, как в ускоренной прокрутке кинопленки: быстро, один за другим, мелькнули мимо меня и исчезли за поворотом лестницы. Только тот, что на костылях, несколько отстал, не поспевая за всеми.

Через минуту на лестничную площадку вернулся узколобый бизнесмен с волчьей челюстью. Позади него из квартиры выглядывали рабыни-швеи, одной из которых совсем недавно была наша Нюта. Та самая, которую тащил на руках отстающий бомж, торопливо постукивающий сейчас костылями.

— Кто не успел, тот опоздал! — крикнул узколобый с заново наполненной кружкой и обрушил вслед бомжу водяную радугу. Не знаю, как я сообразила сделать единственное, что тут можно было сделать. Кто-то словно подтолкнул меня вперед, мягко и невесомо. В общем, я оказалась между бомжом и этим идиотом с челюстью, как раз в зоне водяной радуги. Вследствие чего вымокла до нитки. Но мне-то что, я сейчас спущусь на свой этаж и переоденусь...

Дома ко мне кинулись мама и наконец проснувшаяся Нюта, которая после отдыха выглядела гораздо свежее. Обе стали ахать по поводу моей мокрой одежды. Мама вообще не хотела, чтобы я отныне связывалась с бомжами.

— Оставь ты их, пусть сидят себе на чердаке!

— Так я же дворник. Это часть моей работы, мамуля, ничего не поделаешь!

— Твое дело двор!

— Нет, и подъезд тоже. Вон Дуся из многоэтажки — у нее всегда чердак пустой, — вспомнила я свою учительницу в деле изгнания бомжей.

— Евдокии под семьдесят, а ты девушка...

— Ну и что?..

После того как я искупалась под радугой, мое настроение несколько поднялось, а теперь опять упало. Виной тому было слово «девушка» — оно вновь всколыхнуло во мне то, о чем я стремилась забыть: отсутствие на чердаке Леонида Сергеевича и, значит, его равнодушие ко мне. А я-то себе напридумывала...

Но было в маминой фразе и еще одно ключевое слово, способное повернуть мои мысли в ином направлении. Имя Евдокия. Я сразу вспомнила про свою княгиню, от рождения звавшуюся Евдокией, а потом, в монашестве, Евфросинией. Мне вдруг вновь захотелось вернуться к «Житию», которое я читала накануне, чтобы не думать больше ни о бомжах, ни о Леониде Сергеевиче. А кстати, кто это словно подтолкнул меня под руку, чтобы я загородила собой ковыляющего от водяных брызг бомжа? Вдруг это как раз она — Евдокия-Евфросиния?

Переодевшись и слегка успокоив маму, я рьяно взялась за домашние дела: уборка, постирушка, бульон для Нюты на завтра. Мне хотелось выкроить перед сном хотя бы полчасика свободного времени — на чтение «Жития». Я должна была торопиться, потому что настала уже глухая ночь, а вставать мне как дворнику предстояло чуть свет.

25

— Кара Господня! — звучало в Кремле и за чертой Кремля, в поселениях ближних и дальних. Не текла жизнь спокойной рекой, а все с разливами. По-прежнему гнула Русь в дугу, требовала дани и стравливала русских князей Золотая Орда. По-прежнему жадно глядел на западные русские земли литовский Ольгерд, также сносившийся с татаро-монголами. А тут еще свои, домашние беды. Только что выгорело в страшном пожаре пол-Москвы, погорельцы ютились кто где, и хлеб на рынке был задорого. Но не успели москвичи вздохнуть, провожая беду, как вновь пронеслась страшная весть: с южных пределов Руси движется к Москве моровая язва.

Каждый день с утра на великокняжьем дворе принимали пострадавших от пожара: калек, бездомных, вдов и сирот. Сама княгиня Евдокия выходила к бедному люду. Каждую беду следовало разобрать, чтобы помочь по потребе. А случалось, и мазурики подходили, под покровом общей беды рядясь в пострадавших, не помышляя, что и без того не хватит на всех княжьего подаяния. Не с чего Москве богатою быть, коли дань ордынская что метла: выметет из сусека все до последней сориночки. И то уж после пожара трапеза в княжьих покоях не гуще, чем у простых людей.

— Матушка княгиня, — подошла сзади к Евдокии старая нянька. — Воротись в покой. Дай-от я раздачу докончу...

— Пошто, мамушка? — удивилась княгиня, уже который день принимавшая погорельцев с заднего крыльца светелки.

— Отойди в сторону, слово сказать.