Путь к славе, или Разговоры с Манном

Если я хочу сделать что-то ради себя самого… А разве я делал это — исполнял свою сан-францисскую программу — ради себя самого? Может, это и вправду было эгоизмом с моей стороны? Может, я настолько отчаялся унять свое горе по человеку, которого едва знал, сознание своей вины оттого, что человек, боровшийся за позитивные перемены, мертв, а я, борющийся всего лишь за плату повыше и славу погромче, все еще живехонек, — что всем этим пытался заслонить реальность существующего положения? Может, я просто пытался успокоить себя, отогнать дурные мысли о том, что я не человек, а дерьмо?

Я и сам не знал.

Я и сам не знал. Я так долго лгал себе, лгал насчет того, что нужно, чего нельзя, что можно делать ради того, чтобы продвигаться дальше, поэтому теперь я уже сам не знал, где истина. Чет старался для меня. Он раздобыл мне то, что обещал. Он устроил мне Салливана. Разве правильно с моей стороны будет подвести его — все равно что лопатой его ударить, — лишь бы самому при этом почувствовать себя праведником?

Совсем неправильно. Уж в этой-то истине я не сомневался.

Понедельник. Настанет понедельник — и я смогу шутить о чем угодно и где угодно. Начиная с понедельника, который наступит вслед за воскресеньем, передо мной откроется множество возможностей, и я смогу делать все так, как мне заблагорассудится. А пока…

— Ладно. Скажи им, что я исполню ту, другую, программу.

* * *

Ярко-красная секундная стрелка плавно и неуклонно бежала по черно-белому циферблату часов, висевших на стене. Теперь уже минуты. Минуты — вместо лет, дней, часов. Минуты до наступления восьми часов по восточному стандартному времени, до начала шоу Салливана. Из гримерки я слышал глухой гул — это зрители постепенно заполняли зал своими телами и своим набухающим возбуждением. Но мне было все равно. Я оставался совершенно спокоен.

Время от времени из громкоговорителей вырывался голос, хладнокровно раздававший указания съемочной группе и напоминавший, сколько времени остается до эфира.

Минуты.

Чет ходил туда-сюда по студии, кому-то жал руки, смазывал колеса, готовил мир к встрече с Джеки Манном. Отлично. Я был рад, что можно немного побыть наедине с собой, поразмышлять. И я чувствовал, что буду рад еще больше, когда все это окажется позади. Я устал от борьбы. Всегда, сколько я себя помнил, шоу Салливана было смысловым центром моего существования. Было моим воскресным отдыхом, лазейкой в лучший мир, предметом моих мечтаний. В каком-то — очень ощутимом — смысле это определяло мой путь. Это заменяло мне жизнь. Теперь я хотел вернуть себе собственную жизнь.

Я начал повторять мысленную шпаргалку, напоминать себе всякие мелочи: «Стой прямо. Когда выйдешь на сцену, стой прямо. Улыбнись. Обязательно улыбнись людям. Будь уверен в себе. Владей моментом. Почему бы мне теперь не владеть им, раз я годами платил за него в рассрочку?»

Стук в дверь. Он прозвучал как выстрел, и я подскочил на месте. Я нервничал гораздо больше, чем говорил себе. Даже сейчас — вечная ложь.

Это был Боб.

— Ты готов, Джеки?

— Да, — ответил я.

— Отличное будет шоу. — Он слегка запнулся. — Я рад, что нам удалось все уладить.

— Да, мне жаль, что тогда так вышло. Я перед вами в долгу за то, что вы для меня сделали. И перед Четом тоже.

— Он хороший агент. Мне приятно было услышать, когда Сид сказал мне, что теперь вы с ним работаете. Я ничего не имею против Сида, нет-нет, но «Уильям Моррис»…

Боб еще что-то говорил, но я сидел секунду, может быть, другую, не слыша его, не слыша, что он там говорит, а переваривая то, что он только что произнес.

— Вам Сид сказал?

— Да.

— Вы говорили с ним?

— Когда я позвонил ему, чтобы сообщить, что хочу пригласить вас на прослушивание.

— Вы позвонили Сиду?

— Ну да. Он же долгое время с вами работал. Когда я ему позвонил и сказал, что готов вас посмотреть, он мне сообщил, что теперь вы с «Уильямом Моррисом», и мне нужно…

— И тогда вы позвонили Чету. — Я произнес это медленно. С расстановкой: — Вы позвонили Чету и сообщили ему, что хотите устроить мне прослушивание?

Боб не мог понять, что означает такая реакция с моей стороны. Он не мог понять, почему у меня такой потрясенный, уязвленный вид. Почему у меня такой вид, как будто меня внезапно и коварно пырнули в бок ножом — длинным и зазубренным.

— Ну да. Я позвонил Чету… Он же ваш агент.

Сверху, из громкоговорителей, снова раздался божественный глас, сообщивший, что до эфира осталось три минуты.

— Ладно, Джеки, мне тут еще кое-что нужно уладить. За вами придет мальчик, минут за пять до вашего выхода. Ни пуха ни пера!

Боб ушел.

Я остался сидеть, не помня себя.

Я стоял за кулисами.

Эд сидел перед камерами и говорил:

— …Прямо здесь, на этой сцене… Сенсационный молодой… Телевизионный дебют…

Не мог сосредоточиться на словах, не мог даже…

Краешком глаза заметил, что кто-то подает мне жест, направив большие пальцы рук вверх.

Эд произнес мое имя.

Оркестр. Хлопки зрителей.

Мои ноги подрагивали. Ладони покрылись испариной.

Я вышел на середину сцены…

Стой прямо. Обязательно иди прямо.

Вышел к звездочке, нарисованной посреди пола…