Путь к свободе

Цыценко подошел к высокому, с широкими плечами, очень длинными и большими руками батраку, стоявшему около фонаря. Ему было на вид лет сорок. Крупное, давно не бритое лицо его было совершенно спокойно, только изредка вздрагивали широкие рыжеватые усы. На нем была брезентовая засаленная рубаха. На больших ногах были постолы из конской кожи с черной шерстью.

— У-у, быдло! — процедил сквозь зубы Цыценко, угрожающе сверкая на него глазами.

— Не стращайте, господин офицер, мэнэ своим криком та своими глазами. Я ни в чем не виноват, и говорите, что вам надо вид мэнэ, — проговорил спокойно батрак, презрительно глядя на хозяина.

— Не рассуждать! — крикнул Цыценко. — Как фамилия?

— Ну, я Василь Слюнько — и що ж?

— Какую работу исполняешь?

— Ну… работаю на быках, — спокойно и как бы с леностью отвечал Слюнько. — Землю вам пахаю и все делаю вам на ваших быках…

— Да, я уже знаю, что ты, хам, тут делаешь! Грабежом занимаешься, бандит! — вскрикнул капитан, выпрямляясь и раздувая ноздри. — Вот я тебе дам белого хлеба и окороков!

— Я у вас ничего не украл, и права не маете обзывать мэнэ такими погаными словами. Теперь не крепостное право!

Цыценко отвернулся и подошел к другому батраку.

Перед ним стоял высокий человек с рыжеватой бородкой, худой, с живыми светлыми глазами.

— Что изволите, барин? — ласково спросил батрак тонким голосом.

— Русский?

— Да. Рязанской губернии.

— А где бандитизму учился?

— Нет, учениями я никакими нс занимался, — душевно ответил батрак, очевидно сразу не разобравшись, о каких учениях идет речь. — Я все по людям хожу.

— Фамилия?

— Зайцев Петр. По батюшке — Семеныч. Чай, сами изволите знать, семь годков здесь работаю…

— Какую работу исполняешь?

— Известное дело наше — что прикажут, то и исполняю. Я маленечко знаю печное дело и стекольщиком по необходимости могу. Топориком владею и по землице, как надо, знаю. Деревенский я. На все руки мастером будешь, ежели целую кучку детишек наплодил…

— И мастер замки ломать, — хмыкнул Цыценко.

Батрак поднял худые плечи, горбясь.

— Никак нет-с, барин, бог миловал от таких занятиев, и в роду моем бесчестных и воришек не было.

— А кто же сбил замок в кладовой?

— Не могу знать.

— Не сознаешься — повешу!

Батрак как бы с жалостью осмотрел капитана с ног до головы своими умными и добрыми глазами, прибавил:

— Что ж, ваша воля, но истинную правду вам говорю: мы ни в чем не виноваты. Тут безбожный наговор на нас.

— Повешу! — вторично пригрозил капитан, щурясь, точно ему доставляло особое удовольствие терзать человека.

Батрак переступил с ноги на ногу, опять пожал плечами, затем уже с сердцем сказал:

— Права не имеете на это, господин офицер! Ответ понесете за свое беззаконие.

— Закона требуешь? Закон для таких — веревка!

Батраки со страхом и удивлением переглянулись.

— Экзекуцию! — капитан кивнул Кабашкину.

— Слушаюсь! — подхватил тот, с живостью повернувшись на каблуке к солдатам, и, казалось, с радостью проскрипел: — Экзекуцию начинай!

Крепкий, небольшого роста ефрейтор козырнул ему и подбежал к солдатам.

Батраки насторожились.

— Петро, як вин сказав? Що цэ — экземуция? — как бы машинально спрашивал Слюнько своего товарища, искоса посматривая на солдат.

— Э, болван, слова выговорить не умеешь! — крикнул на него прапорщик Кабашкин.

— А что же это?

— Это… порка!

Зайцев шаркнул лаптями и, подступив к Цыценко, заговорил с ним, волнуясь. Он понял теперь, что дело принимает оборот серьезный и страшный.

— Барин! Вы человек ученый, прошу вас, разберитесь толком! Мы же ни в чем не повинны… Кости эти нельзя брать в расчет, их сиротки подняли вот тута, у забора. Они взяли их, чтобы поглодать мясца.

Цыценко отвернулся и молча зашагал в глубь амбара, в темноту, что-то шепнув прапорщику.

— Раздевайте! — крикнул Кабашкин.

Солдаты быстро повалили батраков на лавки, сделанные наскоро из половинок дверей, и стали торопливо стаскивать с них грязные лохмотья.

— Дроздов! Назаренко! — отрывисто выкрикивал прапорщик. — Бичи! Живо! Ну, живо! — приказывал он, сам почему-то отводя от солдат свои глаза.

Зайцева, силившегося подняться, солдаты толкнули. Он загремел по доске своим худым, ребристым и посиневшим от холода телом.

— Барин! — протянул он уже молящим голосом. — Что же вы делаете?.. Опомнитесь! Человек же вы… Клянусь своими детишками… Побойтесь бога!

Один солдат с засученными рукавами подбежал к батраку и с криком: «Держи!» начал бить круто сплетенной и тяжелой, как свинец, смоляной веревкой по худому телу. Зайцев заохал. Синее тело быстро краснело, кровь выступала крупными, как горох, каплями.

Слюнько, сцепив зубы, напряг свое широкое, мускулистое тело, молчал. Кровь струилась по бокам и заливала доску. Он не издал ни одного стона, пока не потерял сознания.

Солдаты ввели подростков с костями в руках. Их для чего-то выводили во двор, когда начали избивать батраков.

Лампы осветили мальчишек, и Цыценко оглядел их испуганные лица. Дети с ужасом посматривали на окровавленных батраков.