Путь к вершинам, или Джулиус

– Почему, папа? Я не трус. Я не испугаюсь пруссаков. Они вон сегодня не стреляют.

– Это потому, что перемирие будет.

– Откуда ты знаешь?

– На стенах листовки расклеили. Завтра объявят. Париж капитулирует.

– Значит, осаде конец и пруссаки победили?

– Да, малыш.

– Почему же тогда нельзя ехать домой?

– Потому что Пюто не наш дом, а твоих деда и матери. У нас с тобой нет дома. Париж не наш город, а Франция нам не родина. Мы – Леви, мы евреи.

Джулиус не нашелся что ответить. С этим не поспоришь. Он принялся собирать одежду, как велел отец. Хорошо, что они больше не будут жить на рю де Пти-Шанс.

– Надеюсь, кто-нибудь похоронит мать, – сказал он. – Жак Трипе до смерти перепугается, когда увидит. Не хотел бы я быть на его месте, а ты?

Отец не ответил. Он снял форму гвардейца и переоделся в старую одежду. Странно было видеть его в ней.

– Тебя никто не узнает, – рассмеялся Джулиус. – Вон как похудел с тех пор, как началась осада. Одежда висит на тебе.

Отец открыл окно и выглянул на улицу. Потом задул свечу.

– Все тихо, – сказал он. – Никого.

Он отпер дверь и прислушался. Из коридора тоже не доносилось ни звука.

– Ну что, готов? – спросил отец.

Джулиус не знал, есть ли у отца хоть какие-то деньги.

– У мамы кошелек на поясе, возьмем его? – спросил он.

– Нет, – ответил отец. – Не надо. Денег у меня на первое время хватит.

Он стал спускаться по лестнице; его ботинки скрипели.

Джулиус колебался. Жаль было оставлять кошелек, матери же он больше не понадобится. Он присел рядом с ней и принялся нащупывать кошелек под одеялом. О, вот он. И похоже, полный. Монеты весело звякнули. Мама была теплая. Он сдвинул платье и поцеловал ее грудь. Он всегда любил запах ее кожи. Чтобы не заплакать, надо вспомнить, что она лежала на матрасе с Жаком Трипе. Он еще раз ее поцеловал, потом накрыл одеялом и позвенел кошельком около уха.

«Франков десять, а то и больше, – подумал он. – В каком-то смысле выгода задаром».

Придерживая кошелек в кармане, он побежал догонять отца.

Заночевали отец и сын Леви в часовне церкви Сан-Сюльпис. Джулиус поотламывал кончики алтарных свечей и сунул их в карман, туда же, где кошелек. Никто не узнает. Потом потряс приколоченный к стене ящичек с надписью «Для бедных» и крестом под ней. Заперт. Ничего не возьмешь. Уходить надо рано утром, а то придет священник и спросит, что они тут делают.

Здесь же с неделю назад Джулиус разжился тремя франками, продав осколок снаряда на сувенир.

– Жаль, пруссаки сегодня не стреляют, – сказал Джулиус. – Можно было бы подзаработать.

Но пушки молчали, над городом уже давно не рвались прусские снаряды. На улицах собирались группками люди – заплаканные, молчаливые, поникшие под тяжестью горя.

Поль Леви пробрался сквозь толпу, и вместе с Джулиусом они прочли висевшую на стене прокламацию, подписанную всеми членами правительства «в Париже, 28 января 1871 года». В ней сообщались условия перемирия и капитуляции. Осада продлилась четыре месяца и двенадцать дней. Народ читал молча. Никто не возмущался, но и одобрительных возгласов не было. Люди смотрели на черные буквы и безмолвствовали, будто пережитые страдания, ужасы, горе, все то, что засело глубоко в душе, невозможно было выразить словами. Похожий на Жана Блансара мужчина в синей рабочей блузе и сдвинутом на затылок картузе стоял, скрестив руки на груди и храня каменное выражение лица. Казалось, он даже не читает, просто смотрит куда-то перед собой сухим холодным взглядом.

– Все кончено, – сказал он наконец, и голос его прозвучал словно издалека.

Ему никто не ответил. Какая-то женщина всхлипнула и тут же умолкла, прикрыв рот шалью. Вскоре толпа рассеялась. Джулиус поглядел на отца. Тот тоже словно онемел. Странным ошеломленным взглядом он смотрел на прокламацию и не двигался, будто спал с открытыми глазами. Джулиус потянул его за руку.

– Все кончено, – произнес отец те же слова, потом повернулся и зашагал прочь.

– Куда мы идем? – спросил Джулиус, но отец не ответил.

День был сумбурным и непонятным. Они бродили по городу, нигде подолгу не задерживаясь, потом наступил новый день, за ним еще и еще. Ночевали в церквях. Днем отец куда-то уходил, а Джулиус пытался самостоятельно разузнать, можно ли уехать из Парижа, не дожидаясь перемирия. Оказалось, что для этого нужен пропуск, который оформляют в префектуре. Фактически жители Парижа оказались пленниками в собственном городе. Если бы Поль Леви подал прошение в префектуру, то обнаружил бы себя. Он был в растерянности. Ненаходчивый и непрактичный мечтатель, он хотел только одного – уехать из Парижа, а если получится, то из Франции. Эта мысль прочно засела у него в голове, затмив собой все остальные.

Как-то раз они с сыном сидели, прижавшись друг к другу, у входа в церковь. Вид у отца был нездоровый; его черные волосы спутались, он не мылся уже три дня.

– Надо уехать, – все время повторял Поль Леви. – Надо уехать.

Он сидел, низко опустив голову, его бледные руки безвольно свисали с колен.

Джулиус выворачивал картуз, ища блох. Наконец поймал одну и раздавил между пальцами.