Путь к вершинам, или Джулиус

Джулиус устал и проголодался, от него дурно пахло, ему было холодно, но сон не шел. Их могут обнаружить в любую минуту. Он смежил веки, и перед глазами тут же заплясали темные кляксы, как будто начинался кошмарный сон. Голова его клонилась все ниже, он задремал, готовый забыться тяжелым сном, но тут же резко проснулся – вдоль состава снова шел машинист, ворча и ругаясь вполголоса.

– Ну наконец-то, – бормотал он своему спутнику. – Задержали вон на сколько, суматоху подняли! Эти прусские тупоголовые скоты слов нормальных не понимают. Ну наконец-то…

Снова раздался свисток, из трубы паровоза вырвался дым, вагоны покатились по рельсам. Отец что-то шептал, но Джулиус разбирал только отдельные слова. Отец говорил на иврите. Он молился. Джулиус тоже стал молиться. Обращаясь к молодому раввину, что стоял у золотых свечей, он бормотал одни и те же знакомые ему слова.

Поезд набирал ход. Теперь, когда прусский кордон остался позади, машинист постарается нагнать время. Джулиус ударялся о щебенку, его швыряло из стороны в сторону. Ему никак не удавалось лечь: его раскачивало туда-сюда, бросало на острые камни – все тело было в синяках, руки, колени и лицо распухли и покрылись ссадинами.

– Скажи им, чтоб остановились, скажи, чтоб остановились! – кричал он.

Но поезд ехал все быстрее. Теперь он с грохотом мчался по тоннелю, воздух наполнился копотью и дымом, вокруг стояла непроглядная тьма. Джулиусу казалось, в легких совсем не осталось воздуха. Он был измучен и окончательно сломлен.

– Отец, – прошептал он. – Отец, не дай мне умереть.

Найдя в темноте Джулиуса, Поль Леви распахнул на них обоих мокрую одежду и положил его себе на теплую грудь; крепко обняв сына, он следил, чтобы тому было мягко лежать и он не скатывался на острые камни. Самого же его нещадно бросало на них спиной, из ссадин текла кровь, а головой он ударялся о большой зазубренный булыжник. А Джулиус спал.

Пять недель отец и сын Леви добирались из Дижона в Марсель. Они побирались, просили дать им денег в долг, приворовывали; ночевали в крестьянских домах, куда их пускали из милости, в церквях, а иногда и вовсе где-нибудь под изгородью. Февраль выдался теплым, на безоблачном небе целый день светило южное солнце. Ели когда придется. Джулиус взял на себя добычу еды и всякий раз, пользуясь гостеприимством крестьян, сжимал в кармане кошелек и радовался, что нет нужды тратить деньги. Отцу он про кошелек не сказал. Презрительный и гордый отец страдал, когда приходилось полагаться на милость посторонних; он не понимал, как можно испытывать радость и азарт оттого, что удалось получить что-то задаром.

В городах было сложнее. В Лионе Джулиус уговорил отца играть на флейте, и Поль Леви позволил усадить себя на край тротуара, став тем самым безвольным и нищим евреем, которым помыкала властная Луиза Блансар. Джулиус стоял рядом с картузом в руке и, подталкивая отца в бок, командовал: «Давай, давай играй».

Мальчик резко повзрослел за недели скитаний под открытым небом. Он посмуглел и зарумянился на солнце, его плечи раздались, мышцы ног налились силой. С отцом же все было наоборот. Поль Леви остался таким же бледным и худым, как раньше. Тяжелые месяцы в осажденном городе не прошли даром, к тому же он так полностью и не оправился после мучительного путешествия в груженном щебенкой вагоне. Джулиус понятия не имел о том, какие страдания отец претерпел ради него, и теперь вид всегда бледного и уставшего отца раздражал его так же, как в свое время раздражал мать. Сам физически крепкий, он не понимал, что у кого-то может не хватать сил, считая любое нездоровье проявлением лени и слабоволия. Дед и мать всегда называли отца лентяем.

– Еще каких-то восемь километров до Авиньона, отец, – сердился Джулиус. – Пошли быстрее, а? Ты же днем целый час на солнышке просидел. Если в город поздно придем, еду трудно будет найти. У меня и так живот уже подводит. А, да ты никогда есть не хочешь, тебе все равно.

– Иду, иду, малыш, потерпи, – отзывался отец, глядя на него запавшими глазами. – Обещаю, скоро ты наешься досыта.

И он плелся за сыном по ухабистой дороге, с трудом переставляя длинные ноги, а на его худом бледном лице проступали синие вены.

– Ну давай же, давай! – покрикивал Джулиус.

В городах Джулиус торговался с хозяевами лавок и сердился, если отец платил, сколько скажут.

– Да не смешите меня, кто за такие апельсины четыре су даст? Они и двух-то не стоят. Послушайте, мадам, мой отец глуп, у него с головой плохо, мы либо берем их по десять сантимов за фунт, либо вообще не берем. Десять сантимов? Хорошо. Вот вам деньги.

– Ты ведешь себя подло и бесчестно, – упрекал его отец, но сил спорить у него не было.

– Ну и что с того? Зато заработали. Не приставай ко мне.