Путь королей

Он говорил так искренне, что решимость Навани дрогнула. Бедный Ренарин, бледный и с широко распахнутыми глазами, выглядел потрясенным до потери дара речи. Когда принесли стул, Навани отказалась сесть, и Ренарин рухнул на него, заслужив неодобрительный взгляд Садеаса. Юноша схватился за голову и уставился в землю. Он весь дрожал.

«Он же теперь великий князь», — поняла Навани.

Нет. Нет! Он станет великим князем, лишь если она согласится с тем, что Далинар мертв. А он не мертв. Не мог умереть.

«Все мосты были у Садеаса», — подумала Навани, окинув взглядом лесной склад.

Она вышла из-под навеса и кожей ощутила тепло солнца, клонившегося к закату. Подошла к своей свите.

— Ручку-кисть, — приказала она Макаль, в обязанности которой входило носить сумку с письменными принадлежностями. — Самую толстую. И чернила для возжигания.

Невысокая полненькая женщина открыла сумку и вытащила ручку-кисть, увенчанную пучком свиной щетины толщиной с мужской большой палец. Навани взяла ее, потом чернила.

Гвардейцы уставились на мать короля. А та окунула ручку-кисть в чернила цвета крови, опустилась на колени и начала рисовать на каменистой земле.

Искусство подразумевало творчество. В этом была его душа, его суть. Творчество и порядок. Взяв что-то простое и незамысловатое — немного чернил, чистый лист, — можно было создать нечто совсем другое. Что-то из ничего. В этом и заключается душа творчества.

Рисуя, она чувствовала, как по щекам текут слезы. У Далинара не было ни жены, ни дочерей; никто не мог за него помолиться. И потому Навани нарисовала молитву прямо на земле, велев прислужницам добыть еще чернил. На коричневатых камнях раскинулся огромный глиф, который можно было измерять шагами, и она все продолжала рисовать.

Вокруг собрались солдаты, и сам великий князь вышел из-под навеса, следя за тем, как мать короля трудится, подставив спину солнцу, как ползает по камням, то и дело исступленно окуная ручку-кисть в одну из чернильниц. Что есть молитва, как не творчество? Сотворение нового из пустоты. Создание просьбы из отчаяния, мольбы из муки. Поклон Всемогущему, претворение пустой человечьей гордыни в смирение.

Что-то из ничего. Истинный акт творения.

Ее слезы мешались с чернилами. Она использовала четыре полных чернильницы. Вдовствующая королева ползала по камням, опираясь защищенной рукой, вытирая пыль и размазывая чернила по щекам в те моменты, когда приходилось смахивать слезы с глаз. Когда глиф длиной в двадцать шагов, будто нарисованный кровью, был наконец-то закончен, она опустилась рядом с ним на колени. Чернила блестели на солнце, и Навани подожгла их свечой; состав мог гореть и в сухом, и во влажном виде. Огонь охватил всю молитву, уничтожая рисунок и посылая саму его душу к Всемогущему.

Навани опустила голову пред собственной молитвой. Всего один символ, но сложный. «Тэт». Справедливость.

Мужчины молча наблюдали, словно боясь по неосторожности испортить ее святое дело. Поднялся холодный ветер, знамена и плащи затрепетали. Молитва погасла, но не беда. Она и не должна была гореть долго.

— Светлорд Садеас! — взволнованно закричал кто-то.

Навани вскинула голову. Солдаты расступились, пропуская гонца в зеленом. Он поспешил к Садеасу и начал что-то говорить, но великий князь схватил его за плечо рукой в латной перчатке и жестом велел гвардейцам заслонить их от посторонних, после чего толкнул гонца под навес.

Мать короля по-прежнему сидела на коленях возле своей молитвы. Огонь выжег на камнях шрам в форме глифа. Кто-то приблизился к ней. Ренарин. Он опустился на одно колено, положил ей руку на плечо:

— Спасибо, машала.

Она кивнула, вставая; свободную руку покрывали красные чернильные пятна. Ее глаза все еще были полны слез, но она прищурилась, высматривая Садеаса за шеренгой гвардейцев. Его лицо уподобилось буре — оно налилось краской, а глаза заполыхали от гнева.

Навани повернулась и, пробившись сквозь ряды солдат, выбралась на край площадки для построения. Ренарин и несколько офицеров Садеаса последовали за ней — и все вместе они уставились на открывшийся вид.

По Расколотым равнинам к военным лагерям приближалось измученное войско во главе со всадником в сланцево-серой броне.

Далинар ехал верхом на Храбреце впереди войска из двух тысяч шестисот пятидесяти трех человек. Вот и все, что осталось от восьми тысяч, которые он повел на штурм Башни.

Долгий путь обратно через все плато дал ему время на размышления. Внутри у него по-прежнему бушевал ураган чувств. Он сжимал и разжимал левый кулак, пока ехал; князь одолжил синюю латную перчатку у сына. Понадобится несколько дней, чтобы собственная перчатка Далинара восстановилась. Или больше, если паршенди попытаются вырастить полный доспех из тех обломков, что он оставил. У них ничего не получится, если оружейники Далинара будут подпитывать его доспех буресветом. Брошенная перчатка разрушится, рассыплется в пыль, а доспех отрастит новую.