Путь на Индигирку

Я объяснил, зачем пришел. Наталья молча достала из шкафчика таблетки уротропина, порошки аспирина, пирамидона, пузырьки с сероватым порошком, новое лекарство, только что доставленное самолетом, с которым улетел Васильев. Я сгреб все это и ссыпал в карман. Негромко, по временам замолкая и неподвижно сидя с опущенными глазами на своем высоком табурете, Наталья объяснила мне, какими дозами и в каких случаях следует принимать лекарства, как обезопасить себя от заражения гриппом с помощью марлевой маски. Казалось, она совсем и не думала о том, что я сижу перед ней; как бы по инерции выполняла свои обязанности.

— Что с тобой? — спросил я в одну из таких пауз, когда она подперла щеку кулаком и, наморщив лоб, думала о чем-то своем.

Она посмотрела на меня далеким-далеким взглядом, болезненно наморщила лоб.

— Ничего… — произнесла она.

— Да поговори же с Федором как следует, пусть он не мучает тебя своими выходками.

Она молча отрицательно покачала головой.

— Нет! — сказала она. — Я не буду ни о чем с ним говорить,

— Ну так я сам поговорю…

Она подняла глаза и в упор посмотрела на меня. Я смешался.

— О чем? — холодно спросила она.

— Должен же он понять.. — пробормотал я.

Наталья усмехнулась.

— Поймешь ли ты его — вот о чем тебе подумать, — сказала она с откровенной враждебностью. — Ты ничего не знаешь о нем. Ни-че-го!

Я хотел возразить, сказать, что кое-что знаю, но она не дала мне говорить.

— Ты никогда не задумывался, как он живет, что делает, что думает, отчего страдает. Как же ты будешь объясняться с ним?.. — Она оборвала себя, подперла голову рукой и медленно исподлобья оглядела меня с ног до головы. Негромко, устало заговорила: — Что ты ему можешь объяснить? Что он жесток, груб, малограмотен? Что еще? Тебе нужны герои, а он совсем не похож на твоих героев. Как же ты, вот такой правильный, благородный, можешь понять и его, и меня? — Она зло, отрывисто сказала: — Нам бы с ним что-нибудь попроще, не для нас твои объяснения, я сама уж как-нибудь. Сама и помилую, сама и прогоню. Ни у кого не спрошусь. Да если хочешь знать, я прогнала его. Да, прогнала, — с надрывом проговорила она. — Совсем прогнала. Ну что? Это тебя устраивает?

У меня мелькнула мысль, что Наталья чего-то недоговаривает. Никогда прежде я не видел ее такой расстроенной, обозленной, издерганной, сплошной комок нервов.

— Что у тебя случилось? — спросил я.

Наталья отпрянула, сжалась.

— Оставь меня! — воскликнула она.

— Наташа, успокойся, — сказал я, понимая, что испугал ее чем-то или обидел. — Успокойся.

Она сказала, отчетливо произнося слова:

— Прошу тебя никогда не говорить с ним обо мне, выбрось эту мысль из головы. И никогда не говори со мной о нем. А теперь уходи, я не хочу тебя больше видеть… Так же, как и его.

У двери я оглянулся. Она сидела на высоком табурете, отрешенная, занятая своими мыслями, и даже не посмотрела на меня…

— Проводил? — спросил меня Рябов, едва я появился в теплой комнатке редакции.

На аэродром я ушел с утра, не заходя на работу, отпросился у редактора накануне.

Я молча кивнул и уселся за стол. Никакого желания рассказывать, как происходили проводы, у меня не было. Рябов, работая над статьей, нет-нет да окидывал меня пристальным взглядом. Но мне было все равно; браться за стопку гранок, лежавших на уголке стола, я не спешил.

XIV

Рябов отложил ручку, встал и, утробно кряхтя, потянулся, сделал вид, что до последней степени заработался. Но обеденный перерыв будет еще не скоро, я понял, что он хитрит, ему хочется расшевелить меня. А мне было не до того: и проводы Васильева, и разговор с Натальей, у которой что-то не ладилось, расстроили меня вконец. Я не делал ни малейшей попытки вступить в разговор. У нас по молчаливому соглашению было принято не тревожить друг друга, когда мы сидели за столами, углубившись в себя, даже по-видимости не занятые делом; мало ли, может, надо над чем-то основательно поразмыслить.

— Черт его знает, жалко почему-то Васильева, — не вытерпев, сказал Рябов. — Вот разумом понимаю, что дел он натворил — хуже некуда, сам же я когда-то на заседании партбюро разделал его под орех. А свербит почему-то… — Он сунул руку за борт кителя на грудь. — Ты распрощался с ним?

— Распрощался… — мрачно сказал я.

Сцена на аэродроме возникла в моем сознании во всех подробностях. Рябов исподлобья следил за мной.

— Стариков пришел провожать, — сказал я, подчиняясь охватившему меня чувству. — Твой «друг», — я хмыкнул, — следователь этот, и ревизор сразу залезли в самолет, а Васильев со Стариковым обнялись и поцеловались. Стариков сказал: «Вы тут начинали, не беспокойтесь, судоремонт в срок завершим…»

Мне хотелось теперь передать чувства их обоих, никак я не мог отделаться от впечатления, которое произвела на меня сцена прощания двух мужественных людей: преемника, сознающего свой долг уважения перед тем, кто вынес на своих плечах тяжесть начала, и того, кто уходил так бесславно и все же не согнувшись.

— Уважаю Василия Ивановича… — сказал Рябов и отвернулся от меня, пытаясь скрыть свои чувства.

Я спросил, почему Рябов не пришел к самолету так же, как и Кирющенко.