Путь на Индигирку

— Да, это настоящее богатство. И твое и мое — настоящее. Пошли ко мне, чаем напою. Устали вы.

— Нельзя, — Данилов решительно покачал головой, — ехать нада, затон нада…

Семенов пристально посмотрел на него.

— Если надо, поезжайте, задерживать не буду.

В сенях Семенов остановил меня.

— Спасибо, — тихо сказал он.

После комнаты я мог различить в полумраке черты его лица. Он смотрел на меня строгими темными глазами, лишь белки мягко посверкивали.

— За что? — удивился я и его словам, и серьезности его лица.

— За Данилова. Я начал, вы в затоне кончаете, я тогда так и не смог с ним поговорить…

Я стоял подле Семенова и слушал повизгивание собак на улице. Данилов наводил там порядок. Не мог я сказать Семенову всего, не имел права…

— И ты не за спасибо, и мы тоже не для благодарности, — сказал я, отводя глаза в сторону. — Уж так получилось…

— Я же вижу… — сказал он.

— Эх, Николай, не знаешь ты еще…

Он пристально взглянул на меня, помолчал и решительно сказал:

— Может быть, чего-то и не знаю. Так вы там в затоне лучше меня разберетесь, что делать.

В затон мы приехали поздно вечером. Улочка над протокой была пустынна, никто не видел, как мы подкатили к моей палатке. Данилов раздал собакам остатки мороженой рыбы. Мы дождались, когда они проглотили мерзлые куски, и распустили псов. Сначала они даже не поверили свободе, крутились около нас, толкались в колени своими носами, благодарили за еду. Но вот добродушный, хитрющий Тузик огляделся и со всех ног кинулся куда-то в темноту. Вслед за ним разбежались и остальные собаки.

Данилов постоял возле меня, глядя себе под ноги, и, не прощаясь, побрел к протоке. Хотел я его остановить, позвать к себе в палатку, и не смог, почувствовал, что он не примет ни жалости, ни просто сочувствия. Так я и остался один около палатки, под звездным небом.

Утром, выспавшийся, но все-таки бесконечно усталый, испытывая безразличие ко всему, я докладывал Кирющенко о поездке, выложил на стол куски угля. Он слушал молча, не прерывая, и в первый раз я уловил в его светло-водянистых глазах радость и что-то еще хорошее. А я думал о том, что Данилов не выполнил своего обещания, ничего не сообщил следователю, иначе Кирющенко сказал бы. С холодной душой, усталым глуховатым голосом рассказывал я о том, как мчалась наша упряжка, о геологах и о том, как они нашли уголь… И как-то совсем отдельно от своего рассказа думал о Данилове. Где он сейчас, спал ли в эту ночь.

Наверное, Кирющенко заметил что-то неладное, потому что своим обычным напористым тоном сказал:

— Берись теперь за работу в комитете. Андрей совсем выздоровел, мы проводили его с попутным самолетом в Якутск, учиться полетел, так что тебе одному заправлять. Навигация на носу, самое горячее время… А пока отдыхай денька два. Для газеты небось привез что-нибудь?

Не часто Кирющенко проявлял заботу о моем самочувствии, раньше я, наверное, умилился бы.

— Привез, — сказал я равнодушно. — Легенду одну…

Кирющенко посмотрел на меня критически, хотел было высказаться, но промолчал.

Часа через два он вызвал меня из редакции посыльным.

— Как вел себя Данилов во время поездки на Аркалу? — спросил он.

Я понял, что Данилов выполнил свое обещание.

— Хорошо, — ответил я, чувствуя, что лицо мое теплеет. — Без него я, наверное, не доехал бы.

Кирющенко опустил глаза, острая складочка залегла меж его светлых бровей.

— Ты не помогал Данилову составлять его показания? — холодновато спросил он и, подняв на меня глаза в упор, добавил: — О том, что оба они с Федором пьяные были, ничего не помнили?..

Вся кровь бросилась мне в лицо.

— А как вы думаете?.. — резко сказал я.

— Мало ли как могло получиться, — спокойно сказал Кирющенко. — Ты от ошибок тоже не заказан. Дело серьезное, Федор сбежал, показаний от него не получишь. Чем Данилов докажет, что говорит правду, — не понимал, что делал?

— Он не станет доказывать, — сказал я с вызовом. — Считает, что ему поверят.

— Это он, вчерашний охотник, считает, — округлив глаза, воскликнул Кирющенко. — А ты, работник политотдела, подумал о том, что закон — для всех закон? Подумал, как парня из беды вызволить, если ты его защищать взялся? В амбицию ударился, какую-то там… легенду привез вместо заметки в газету…

Усталость, обида и горечь оттого, что Кирющенко не понимает меня, захлестнули душу. Я тяжело поднялся и пошел к двери. С каждым шагом я ждал, что Кирющенко окликнет меня, заставит вернуться. Он молчал, и я вышел из комнаты.

Улочка над протокой с длинными бескрышими бараками и выцветшими палатками была полна голубого сияния. После комнаты я не мог смотреть от ослепляющего света и почти совсем зажмурился. Навстречу мне кто-то шагал. Присмотрелся — Данилов. Ушанка сидела на его голове боком. Я потер глаза и встал спиной к солнцу.

— Тебя искал, — воскликнул Данилов вместо приветствия. — Все я сказал, следователь бумага писал, потом дал мне подписать, сказал, выезжать нельзя. — Он, видимо, воспринял мое молчание как результат недоверия и развел руками: — Все сказал, как было сказал… Следователь говорит: «Иди, работай…» Я пошел.