Путь на Индигирку

К середине дня, когда сугробы в тальниковых кустах загорелись, как зеркала прожекторов, вдали показались горы. Затуманенные их грани едва возвышались над лиловой полоской тайги, тянувшейся по другому берегу озера. Горы были так далеки, что их можно было принять за серебристую нить облаков, за мираж, полоску тумана. Но все-таки это были горы, и едва я увидел их, все вокруг преобразилось. Я ощутил, как огромна равнина с озерами, по которой мы мчимся второй день. Огромна, но не бесконечна, ограниченная серебристыми горами… И как долго нам надо еще ехать. Долго, но вот же виден конец пути…

И все, что было передо мной — тальниковые кусты, слепящие сугробы, лиловая тайга на том берегу озера, синие заструги под лыжами, наши нарты, пушистые собаки, золотистый силуэт человека в кухлянке на нартах — все это стало каким-то необходимым, неизбежным, зовущим туда, к тем горам. То, что было рядом со мной, менялось: уходили назад кусты, приближался берег озера и полоска тайги набухала чернильной густотой. А далекие горы все оставались такими же — неподвижными и призрачными, похожими на робкую и протяжную мелодию скрипичной струны. Пока еще нерешительно тянется задумчивая мелодия. Она как будто успокаивает, и как будто тревожит, и зовет куда-то. И ты весь отдаешься ожиданию того момента, когда могучесть оркестра обрушится на тебя многоголосой лавиной… Как начало Девятой симфонии Бетховена. Откуда у гор такая власть над людьми?

Посреди озера упряжка внезапно остановилась. Данилов воткнул остол, короткую толстую палку, в снег между полозьев нарт, налег на нее плечом, и собаки, не в силах преодолеть торможение, встали. В снегу позади нарт осталась глубокая, до краев наполнившаяся тенью, борозда, будто канава, залитая синей водой. Я по инерции подкатил к нартам. Данилов поднялся, встал на затвердевший от ветров озерный снег, разминая ноги, как-то странно посмотрел на меня.

— Пройдем туда, — сказал он, кивая вперед, и, не оборачиваясь, зашагал по твердому снегу к горам.

Я скинул лыжи и пошел за ним. Мы прошагали мимо шарахнувшихся от нас собак и еще метров сто дальше. Я оглянулся на упряжку, собаки сидели, распустив по снегу хвосты, навострив ушки, и внимательно следили за нами. С каждым шагом и собаки и нарты как бы уменьшались в размерах. А горы впереди нас оставались все такими же. И вновь я подумал о том, как еще далеки горы.

Данилов остановился и повернулся ко мне. Солнце сияло за его спиной, и смуглое лицо его ровно, без теней, освещалось отблеском снега. Мне показалось, что оно было таким же неподвижно-непроницаемым, как и много дней назад, когда я стоял перед ним в протоке около баржи и спрашивал про мою Пургу. Тревожное чувство охватило меня. Зачем он увел подальше от собак?

— Я хотел убивать тебя, — сказал он совершенно спокойным тоном.

Смысл его слов не сразу дошел до меня, и я молча смотрел на него. Лицо его оставалось непроницаемым.

— Что ты говоришь? — спросил я, начав осознавать то, что он сказал.

— Нас никто не слышит, даже собака… — сказал Данилов не обратив никакого внимания на мой вопрос. — Самый глухой место, видишь, гора не близко и не далеко. Я хочу сказать тебе, чтобы ты знал правда. Я хотел убивать тебя около клуба, ночью. А попало Андрею, в темноте обознался.

— Зачем ты это мне говоришь?

— Хочу, чтобы ты знал правда. Ты, больше никто. Нас никто не слышит… — монотонно, как заклятие, повторил Данилов, — нас никто не слышит…

— Так это ты чуть не убил Андрея? — спросил я, не веря.

— Нас никто не слышит… — повторил Данилов.

— Но ведь я услышал, — сказал я.

— Ты никому не скажешь, — в голосе его появились угрожающие нотки.

II

Я невольно скользнул взглядом по жемчужной нити гор позади парня, и на этот раз горы показались мне недостижимо далекими. Домчимся ли мы до них когда-нибудь?

— Ты никому не скажешь, — настойчивее и глуше повторил Данилов.

Я молчал. Повернулся и пошел к собакам. Данилов нагнал меня и, шагая сзади след в след, забормотал:

— Тебе все равно не поверят… Я ничего не говорил… Ничего не говорил…

Гнев охватил меня. Почему я молчу? Боюсь Данилова, боюсь его сумасбродств в этой дикой пустыне?..

Я круто повернулся.

— Ты сам скажешь, — крикнул я ему в лицо.

— Нет! — Данилов замотал головой.

— Трус! Негодяй!.. — в ярости крикнул я.

— Нет! — повторил он. В голосе его послышалась мольба. — Нет! Мне тюрьма…

Он вдруг опустился на снег, скрючился у моих ног и затих. Собаки вскочили и принялись визгливо лаять, вообразив что<го неладное.

— Встань, — властно сказал я. — Собак пугаешь.

Данилов послушно поднялся, уронил руки, напоминая в своей кухлянке большого, похожего на человека, пингвина.

— Мне тюрьма… — не поднимая головы, тихо сказал он.

— Послушай, а зачем тебе понадобилось убивать меня? — спросил я, поражаясь, что до сих пор не задал ему этого вопроса. — Меня? Зачем?

— Сам не знаю, — сказал Данилов и простодушно взглянул на меня.

— Пошел убивать человека, даже не зная, за что? — негодуя, спросил я. — Как же так?