Путь на запад

Всего 500 метров! И вновь – великое усилие. Каждое движение отдавалось болью. Одна мысль об этом ослабила меня, и я скатился в полусонное состояние. Внезапно я увидел свой дом, свою жену и дочь, а за ними лица павших товарищей. Затем ко мне подбежал русский, поднял винтовку и ударил. Охваченный болью, я проснулся. «Русским» был санитар, который пнул меня в раненую ногу. Их было трое, с носилками. У них, видимо, было задание убрать трупы со взлетной полосы. Он хотел проверить, жив ли я. Это неудивительно, т. к. мое сжавшееся, бескровное лицо скорее выглядело как у трупа, чем у живого человека. Краткий сон придал мне немного сил. Я попросил санитаров описать мне путь к медицинскому блиндажу с намерением добраться до него. Я протащил себя вперед на последнем издыхании. Казалось, прошла вечность, прежде чем я сидел перед начальником санитарной службы. Я описал ему происшествие и получил его подпись. «Этот баран мог бы и не отправлять тебя сюда, – сказал он, пока подписывал, – подписи штаба армии достаточно». Затем он послал меня в соседний блиндаж.

Врач хотел сменить мою повязку, но я отказался. Чувство острого беспокойства звало меня покинуть теплый блиндаж. После энергичного выползания из оврага я вернулся на аэродром. Поискал глазами инспектора, увидел его недалеко от моего сугроба. Теперь мои бумаги были в порядке, сказал он. Я решил быть умнее и не стал называть его бараном: может, это мне и спасло жизнь.

Во время нашей беседы над полем раздался шум моторов нескольких самолетов, летевших по направлению к нам. Это были русские или наши спасители? Все взгляды устремились в небеса. Нам были видны лишь смутные движения в светлом покрове небес. Снизу зажгли сигнальные огни. И затем они спустились, словно гигантские хищные птицы. Это были немецкие «He-111-е», снижавшиеся большими кругами. Сбросят ли они лишь контейнеры с провизией, приземлятся ли, чтобы забрать нескольких из этих несчастных, подстреленных людей? Кровь бурно неслась по артериям, и, несмотря на холод, было жарко. Я расстегнул воротник моей шинели, чтобы удобнее было смотреть. Все усилия и страдания последних дней, недель и месяцев были забыты. Вон там было спасение, последний шанс попасть домой! Внутри себя каждый думал о том же самом. Значит, нас не списали и не забыли, они хотели нам помочь. Как огорчительно было чувство, что тебя забыли!

В секунду все изменилось. Вначале все вздохнули с облегчением. Затем на большом аэрополе начался внезапный переполох, как в разрушенном муравейнике. Кто мог бежать – бежал; куда – никто не знал. Им хотелось быть там, где приземлится самолет. Я тоже попытался встать, но после первой попытки упал, охваченный болью. Вот я и остался на своем снежном холме и наблюдал за этим бессмысленным неистовством.

Две машины коснулись земли и покатились, загруженные до предела и пружинистые, чтобы остановиться в 100 метрах от нас. Третья продолжала кружить. Словно разлившаяся река, все устремились к двум приземлившимся машинам и облепили их темной, волнующейся толпой. Коробки и ящики выгружали из фюзеляжа самолета. Все делалось с предельной скоростью: в любую минуту русские могли занять эту последнюю взлетную полосу немцев. Никто не мог им помешать.

Внезапно стало тихо. У ближайшего самолета появился медик в чине офицера и прокричал невероятно четким голосом: «Мы берем на борт только сидячих тяжелораненых и лишь по одному офицеру и семь солдат в каждый самолет!»

На секунду установилось мертвое молчание, а затем тысячи голосов с возмущением завыли, подобно урагану. Теперь – жизнь или смерть! Всем хотелось быть среди восьми везунчиков, попадавших в самолет. Один толкал другого. Ругань тех, кого отталкивали назад, усиливалась: крики тех, кого затаптывали, раздавались по всей полосе.

Офицер спокойно взирал на это безумие. Казалось, он привык к этому. Раздался выстрел, и я вновь услышал его голос. Он говорил, повернувшись спиной ко мне; я не понял, что он сказал. Но я видел, как сразу же часть толпы без слов отпрянула от машины, упав на колени там, где стояли. Другие офицеры-медики выбирали из толпы тех, кого погрузят.

Совсем забыв себя, я сидел на своей куче снега. После стольких недель полусна эта бьющаяся жизнь совсем меня покорила. Прежде чем мне стало ясно, что больше и речи не может идти о моем спасении, плотный поток воздуха почти сдул меня с места. В ужасе я обернулся и всего в нескольких шагах от меня увидел третий самолет. Он подкатился сзади. Огромный пропеллер почти разрубил меня. Окаменев от страха, я сидел не шелохнувшись.