Путь наверх

У нас с Элис по пьесе были три бурные любовные сцены. Я боялся, что буду чувствовать себя неловко, но она держалась уверенно, без тени смущения: я был для нее только партнером, и наши объятия походили скорее на какой-то замедленный танец. Мы играли так слаженно, что Ронни поправлял меня не чаще двух раз в каждой мизансцене, а для начала это было вполне сносно. Элис твердо вела меня за собой, что, в сущности, и требовалось, так как по пьесе она должна была меня соблазнить.

По окончании репетиции Ронни не удержался от похвал:

— Любовные сцены уже начинают у вас получаться, Джо. Меня беспокоит другое.— Он подмигнул мне, поглядев поверх очков.— Я имею в виду эту скучную, но неизбежную канитель: как выйти на сцену, как уйти, как сесть, как встать и прочее. Вы садитесь так, словно… Ну, не будем вульгарны. А встаете так, словно сидели на гвоздях. И вы очень неуклюжи в сценах с Энн и Джонни. Но вот с Элис вы оживаете.

— Элис и мертвого способна оживить,— сказал я и улыбнулся ей. К моему изумлению, она слегка покраснела.

Когда Ронни закончил свои объяснения, я вместе с Элис спустился со сцены в зрительный зал. Она взяла свое пальто, лежавшее на кресле, я помог ей одеться.

Когда мои руки еще касались ее плеч, она на какое-то мгновение прислонилась ко мне. Но это движение было столь же бесстрастно, как наши объятия на сцене.

Я тоже надел пальто и сел возле нее.

— Я последовал вашим указаниям.

— Каким указаниям?

— Я позвонил Сьюзен. Мы с ней идем на балет.— Откуда-то из-за кулис доносились голоса Ронни и Херберта. Вдруг голубоватый свет залил сцену: сколоченные из досок столы на козлах, плетеные стулья, жесткую кушетку, на которой я только что целовал Элис, и окурки сигарет на полу. Театрик был маленький, но в эту минуту он внезапно показался мне огромным, пустым и гулким.

— Сьюзен? — переспросила Элис.— Ах да, помню.— Свет на сцене из голубого стал розовым.— Вы не ошибетесь, если будете следовать моим советам. Тетушка Элис всегда бывает права.

— Какая же вы тетушка! — сказал я.— Им всем за сорок и от них пахнет камфарой.

Она сделала гримаску. Я заметил, что кожа под подбородком у нее чуть-чуть дряблая.

— Ну, камфарой от меня действительно, кажется, не пахнет. Тем не менее я веду себя совершенно как добрая тетушка из какого-нибудь дамского журнала, отвечающая на вопросы читательниц. Или как кормилица Джульетты.— Я уловил в ее голосе горечь.

— Вот уж нет,— сказал я.— Я видел «Ромео и Джульетту». Кормилица была отвратительная старая сводня. А вы милы, очаровательны и даже…— Я умолк. Продолжать было опасно.

— И даже — что?

— Вы не рассердитесь? Обещайте.

— Хорошо,— сказала она нетерпеливо.— Я не рассержусь, даже если это что-нибудь непристойное. Обещаю.

Я еще колебался.

— Это покажется вам глупым. Я не могу…

— Ну, совсем как в «Доме миссис Бин»,— сказала Элис.— Вы просто несносны, Джо. Договаривайте же, Христа ради!

— Вы, вы… Нет, не то… не просто трогательны. Вы какая-то трогательно-беспомощная, как маленькая девочка. И какая-то потерянная. Словно вы все время ищете что-то. Ах, черт, я говорю, как герой скверного фильма! Забудьте все, что я сказал, ладно?

Несколько секунд она молчала. Затем глаза ее увлажнились.

— Как странно услышать это от вас. Нет, я не сержусь, мой друг.— Она порылась в сумочке. Зажигая для нее спичку, я с удивлением обнаружил, что у меня дрожат руки.

В эту минуту вошел Джордж Эйсгилл. На нем было пальто из какой-то непомерно толстой мохнатой материи, И он казался недостаточно высок и недостаточно широкоплеч для такого пальто. Мне бросились в глаза маленькие, изящные руки: отлично наманикюренные ногти блестели; помимо перстня с печаткой на безымянном пальце, он носил еще бриллиантовое кольцо на мизинце. Лицо у него было гладкое, черты лица правильные, а тонкие усики — словно нарисованные. Однако, несмотря на маникюр и бриллиантовое кольцо, в нем не было ничего женственного. Но и ничего мужественного тоже. Точно он по зрелом размышлении предпочел быть не женщиной, а мужчиной, просто потому, что нашел это более выгодным и удобным для себя. Я невзлюбил его с первого взгляда, но совсем иначе, чем Джека Уэйлса. Джек сам по себе был не так уж плох, но в Джордже Эйсгилле чувствовалась какая-то холодная настороженность, которая почти испугала меня; весь его вид говорил о том, что с ним шутки плохи.

— Я приехал, чтобы увезти мою жену от вас, бездельники и бродяги,— сказал он.— Свой «фиат» моя жена, к сожалению, запорола.

— Это Джо Лэмптон,— сказала ему Элис.— Мой любовник.

— Ах вот как! — протянул он.— Прошу прощения. Я вам все испортил?

— Мы с вами уже встречались,— сказал я.

Он окинул меня быстрым, оценивающим взглядом.

— Припоминаю,— сказал он. Кивком головы он указал на сцену.— Ну, как идет?

Он произнес это так, словно мы развлекались, ставя какие-то дурацкие шарады.

— Мне трудно судить,— сказал я.— Лучше спросите у Элис.

— О, не более погано, чем всегда,— сказала она без всякого выражения.— Мы по-прежнему продолжаем забавляться.