Путь пантеры

Старый мулат тряхнул головой, давая дирижерский знак.

– Ай-яй-яй-яй! – грянули припев марьячис.

Фелисидад послала парню в сомбреро воздушный поцелуй. Сердце Рома прокололи длинной иглой. Он не подал виду. Все так же широко разевал рот – пел. И все-таки Фелисидад поглядела на парня! А не на него!

«Дьявол, – подумал он. – Дьябло».

– А теперь вот это: besame!

Обрадованный знакомой мелодией оркестрик грянул «Besame mucho». Ром протянул руку Фелисидад: прыгай, мол, через борт! Она не растерялась, руку Рома крепко ухватила, прыгнула из лодки в лодку. Скрипачка вела мелодию в ритме танго. Ром и Фелисидад, под пенье долговязого марьячи, топтались, как два медвежонка, думая, что танцуют танго, на маленьком пятачке деревянного настила на корме. На борту лодки красной масляной краской намалевано: «XOCHIMILCO» и нарисован череп и две скрещенных косточки.

– Не влезай – убьет, – пробормотал Ром.

– What did you say?

– Disculpeme, – сказал Ром.

– Маэ сэрсэ, – сказала Фелисидад.

– Mi corazon.

Музыку и танец оборвал дикий, долгий, растекшийся горячим маслом по огромному пруду женский крик. Крик затих так же внезапно, как и возник. Музыканты перестали играть. Марьячи перестал петь. Все воззрились друг на друга, спрашивая друг друга глазами: что это?

– Что это? – спросила Фелисидад густой и пряный, жаркий воздух, обращаясь ни к кому – к небу, к воде.

А старый курчавый мулат ответил:

– Кто-то утонул. Думаю, ребенок. А мать кричит.

– Гребите туда!

Гребцы погрузили шесты в воду. Скоро обе лодки уже качались там, где стряслась беда. На носу особо изукрашенной лодки – здесь гуляла свадьба, и на крышу изобильно навертели цветных шелковых лент, серпантина, дешевых ожерелий и бумажных фонариков, – скрючившись, сидела женщина с коричневой, цвета коры старого дуба, кожей; волосы висят вдоль лица, щеки, грудь расцарапаны в кровь. Женщина плакала так неистово, что задохнулась и теперь хватала воздух ртом, как рыба.

– Убейте меня. Убейте меня!

– Что она кричит? – спросил Ром, холодея.

– Она кричит, – Фелисидад вскинула на Рома угли глаз, – что хочет уйти вместе с ним.

– С кем?

– С ребенком своим.

Старый мулат крепко сжал гриф гитары.

– Кто утонул?

– Мальчик.

– Маленький?

– Восемь лет.

– Святая Мария! Не успел пожить! Бедная мать!

Парень-марьячи сдернул с башки сомбреро. Сбросил куртку с серебряной вышивкой. Под курткой оказалась синяя, как небо, рубаха. Он перепрыгнул на лодку к несчастной матери, сел на корточки рядом с ней, обнял за плечи.

– Я знаю, о чем он ей шепчет сейчас, – сказала Фелисидад. – Он говорит: давай я буду твоим сыном. Он прав. Так и надо.

– Я бы тоже хотел стать ее сыном.

– Давай ты лучше станешь сыном моего отца.

– Твоим братом?

– Моим мужем.

Ром сжал руку Фелисидад.

Он жил в гостинице, она – дома. Он еще ни разу не был у нее, и ни разу они не оставались на ночь у него в номере.

Они оба чувствовали, что и как надо делать, знали, что всему есть свое время, и не торопили время, и не медлили. Они держали друг друга за руки, и время перетекало из руки в руку – теплая, живая кровь.

А утонувший мальчик лежал на дне пруда, и напрасно гребцы и спасатели, дюжие мужики и отважные девушки ныряли в пруд, надеясь отыскать маленькое тело. Кто-то крикнул: «Хватит! Сам всплывет!» Марьячи выпустил из объятий плачущую мать. Сбросил синюю рубаху, скинул брюки. Под одеждой оказался неожиданно красивый, загляденье. Нырнул. Долго не показывался. Ром видел, как тяжело вздохнула Фелисидад. Наконец из водорослевой, тинной тьмы вынырнула мокрая голова.

– Я его нашел!

Марьячи подплыл к лодке и передал мальчика из рук в руки кричащих людей. Ребенка тут же начали откачивать, поднимали за ноги и трясли, пытаясь вылить из него воду, вдували ему воздух изо рта в рот. Напрасно: мальчик был мертв.

– Плывем обратно. На берег.

Губы Фелисидад дрожали.

– Тебе холодно?

– Мне плохо.

Ром обнял ее за плечи – так, как марьячи обнимал за плечи осиротевшую мать.

– Я согласен быть твоим мужем.

– Ты придешь ко мне домой?

– Да. Я приду к тебе домой.

Его обдало кипятком: вот чей-то дом в иной стране станет его родным домом. Почему так? Зачем так?

На корме свадебной лодки, с которой в пруд упал мальчик, стояла на коленях невеста и плакала, закрыв ладонями лицо. Край длинной фаты свесился за борт, намок в темной, зеленой, лягушачьей воде.

Когда они спускались по трапу на берег, занавес на лодке, где сидел оркестрик, откинулся, и на палубу вышел усатый человек в такой же расшитой серебряной ниткой куртке, как у парня-тенора. Желваки вздувались. Кадык играл под кожей. Ненавидящим, слепым взглядом провожал Рома и Фелисидад. Закурил сигару. Не докурил. Швырнул в пруд, на плоский гладкий лист нимфеи.

Глава 26. Сердце ананаса

У Рома в кармане доллары, и он меняет их на песо.

В Америке жизнь дороже, чем в Мексике.

Поэтому гуляем, милая Фелисидад!

О’кей, Ром, гуляем!

Горы и скалы, и песок на зубах, и кактусы лопатами торчат, и Фелисидад везет его на дачу к подруге Пепе, и кричит: «Осторожно тут ходи, тут змеи всюду!»