Путь пантеры

Девочка засмеялась. Колокольчики зазвенели у люстры, под потолком.

– Тебя со свалки привезли? – спросила она нежным голоском, а грубо. – Братики мои? Зачем?

Увидела на нем синяки, ссадины, кровоподтеки.

Губу закусила.

Ближе шагнула.

Глядела в глаза.

Он не выдержал взгляда.

К ней шагнул ближе.

– Эй! – сказал она и защитилась рукой, как от солнца. – Подойди только! Заору!

Он забыл напрочь, как твердо, упрямо шагнул к ней еще раз. Протянул руки и потрогал ее, как куклу, как старую куклу со свалки. Она была такая родная.

Такая…

Девочка ударила его по рукам.

– Нахал!

Он стоял с протянутыми руками.

Весь – к ней протянут. Не только руки.

– Дурак!

Он видел: ей нравится.

Ближе шагнул. Совсем близко.

Близко широко открытые глаза. Страшно большой рот. Взгляд его – букашка, и он ползает по огромному листу щеки, по розовым вывернутым лепесткам губ. По ободу громадного, выпуклого, темного века. Будто разрезали сливу. И она такая сладкая.

Нагнулся. Вытянул трубочкой губы. Высунул язык. Лизнул выгиб века. Потрогал губами жесткую чернь ресниц.

Девочка не отодвинулась. Он забыл – она убежала или нет?

Девочка придвинулась ближе.

Очень сильный запах. Очень большая земля. Он, глупая бабочка со свалки, никогда не облетит землю, большую и великую. Прекрасную. Нежную такую.

От лица Фелисидад шел свет. Хавьер утонул в нем. Как в океане.

Он забыл – она ударила его по щеке или нет? Он и так был весь избит, живого места не осталось. Он был сыт или голоден? Тоже забыл.

Не помнил, как она погладила его по исцарапанной щеке теплой ладонью.

И чьи это губы на миг прижались к свежим ранам, ко вспухшим губам?

Забыл.

И только шаги, убегающие прочь шаги по коридору – да, остались в памяти.

Стук каблучков.

Танец каблучков.

Сапатеадо.

Приблудный пес со свалки стал жить в доме Торрес, и семейство Торрес не раздумывало: одним больше, одним меньше в веселом шумном клане – неважно, был бы человек спасен!

Его спасли, и он уже различал тех, кто спас его: Эмильяно и Хесус, Хесус и Эмильяно, а с виду такие похожие, как близнецы. Сеньор Торрес хорошо относился к нему, даже слишком хорошо, хоть и покрикивал иной раз. Ну как же без крика? Люди кричат друг на друга, так всегда. И на базаре. И в больнице. И в спальне. И на кладбище. На крик не надо сердиться. Кричат – это просто дают выход чувствам. Иначе чувства разорвут человеку грудь, и наружу вывалятся сердце и кишки, и кто зашьет рваную рану?

Хавьеру поручали не только грязную работу, хотя он лучше и ловчей всех таскал вон из дома мусор, мыл полы и патио, сжигал в жаровне старые газеты. Его просили присмотреть за малышом Даниэлем; подержать на распяленных руках шерсть, когда сеньора Лусия тонкими, как макароны, пальчиками мотала цветные клубки. Он вставал за спиной Эмильяно, когда тот шарил глазами по экрану монитора. «А это что?» – «Компьютер». – «А что он делает?» – «Играет со мной. Отстань!» – «А во что он с тобой играет?» – «Это я с ним играю! Придурок!» Это все Эмильяно кричал беззлобно, ударял себя ладонью по затылку, потом Хавьера – кулаком по ребрам: «Валяй садись! Научу!» Хавьер кусал губы и убегал в смущении. Компьютера он боялся, как страшного многоногого жука: а вдруг из экрана вылезут надкрылья и он взовьется и улетит, а вдруг гудящая коробка расколется пополам, как кокос?

И все же он пес, приблудный пес, и он знает свое место. А эта черненькая девочка! У нее есть сестра и брат, и это все дети Торрес. Чернушка вышла лучше всех. Когда Фелисидад входила в комнату, а Хавьер сидел и колол орехи для сеньоры Милагрос, орехи и щипцы валились у него из рук, а лицо становилось цвета меди. Разве может красавица обласкать пса?

Может, может. Если руку на загривок положит.

Он и подставлял Фелисидад время от времени свой загривок. Старался. И незаметно, и внаглую. Напрасно: она не видела и не слышала его.

Он для Фелисидад – сливовая косточка, только выплюнуть. Моток шерсти: перемотать, шарф связать. Для холодов. В Мехико не бывает холодов, а в горах? Есть иные, снежные страны. Свяжи из меня шарф, Фелисидад. Я согласен.

Я очень, очень, очень… тебя…

…однажды она нашла его в гостиной, у камина, поздно вечером, когда все уже улеглись. Хавьер сидел перед камином на полу, ссутулился, протягивал руки к огню, как это он делал там, на свалке, когда жег костер из старых бумаг, из мусора и разломанных стульев. Фелисидад видела его выгнутую спину. Она казалась ей чугунной, слишком твердой. От молчащей спины исходил жар. Раскаленное железо под рубахой. Сейчас задымится хлопчатая ткань. Хавьер засунул руки в огонь чуть ли не по локоть. Фелисидад не видела его лица. Но поняла: он плачет.

И поняла: он чувствует ее. Спиной.

Сердцем?

Чугунное сердце билось больно, твердо.

«Бедный мальчик со свалки, мы подобрали тебя из жалости. Тебе тут хорошо, зачем ты ревешь как корова?» Фелисидад не двигалась – ждала, пока Хавьер обернется. Он глядел на огонь. Слезы вытекали из его глаз и прожигали на грязном лице чистые золотые полосы. Спина дрожала, тряслась. Парни, мальчишки, мужчины в семье Торрес не имели привычки плакать, как бабы.

– Что ты скрючился тут?