Путь разума в поисках истины

Под натурализмом (от лат. natura – природа, естество) в данном случае подразумевается такой жизненный принцип, согласно которому цель жизни видится в максимальном удовлетворении всех т.н. естественных потребностей человека – того, что апостол Иоанн Богослов определяет так: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская (1 Ин. 2, 16). Подобная жизненная установка обычно связана с широкой моральной «свободой» личности. Она исходит из понимания человека как существа духовно полноценного («человек – это звучит гордо») и потому нуждающегося лишь в соответствующих материальных и социальных условиях жизни и возможности самореализации. Христианское учение о поврежденности человеческой природы и необходимости ее исцеления от «похотей» для достижения полноценной жизни чуждо натуралистическому язычеству. Оно, напротив, вполне удовлетворено наличным состоянием природы человека и потому ищет лишь «хлеба и зрелищ».

Естественным следствием этого является обоготворение человека, не редко в прямом смысле слова, обоготворение окружающей природы. Этот характер язычества ясно отмечает св. апостол Павел, говоря, что язычники заменили истину Божию ложью, и поклонялись, и служили твари вместо Творца (Рим. 1, 25). Даже в лице лучших своих представителей языческий мир не мог преодолеть натурализма. Философские системы языческой древности не содержали в себе достаточной силы, чтобы окончательно порвать с натурализмом, душа язычника не могла «вырваться из рокового воспаленного круга бывания, чтобы достичь чистого бытия»[333]. Однако идеал натуралистического язычества – максимум наслаждений и минимум труда, более чем призрачен. Не говоря уже о его мимолетности и безусловном конце для каждого человека и его зависимости от множества разного рода обстоятельств в течение жизни, наслаждение, ставшее целью жизни, по самой природе человека не может доставить ему безусловного блага. Страсти ненасытны и, будучи удовлетворяемы, требуют все новых наслаждений, в том числе и противоестественных. Разлагая душу, они делают ее эгоистичной, гордой, бесчувственной, не способной ни к любви, ни к радости, ни тем более к духовным переживаниям. Материалистический идеал жизни превращает человека в духовный труп прежде смерти тела. О таковых Господь сказал Своему ученику: предоставь мертвым погребать своих мертвецов (Мф. 8, 22). До каких мерзостей при этом может дойти язычник, ярко показал, например, апостол Павел в послании к Римлянам (гл. 1).

Один из последовательных критиков христианства Дж. Робертсон признает, что языческие культы были проникнуты «духом сексуализма»[334]. Не случайно, Антисфен, друг Сократа, восклицал: «Если бы только я мог поймать Афродиту! Метательным копьем пронзил бы я ее за то, что она соблазнила у нас стольких почтенных и прекрасных женщин»[335].

Соблазнительные и прямо развратные формы культа нередко являлись неотъемлемой частью язычества. Плутарх, например, считал «грязные» слова и такие же ритуальные действия средствами задобрить, удовлетворить демонов. Неоплатонический автор трактата «О языческих мистериях» пошел дальше – до идеализации культа фалла[336]. Храмы служили местом для любовных интриг, и, как говорит Минуций Феликс, блуд в языческих храмах развивался свободнее, чем в открытых публичных домах[337]. Лукиан упоминает об одной позорной похвале педерастии, которая произносилась в форме речи в храмах во время языческих богослужений. Считалось также, что на праздниках Диониса более всего угоден божеству тот, кто больше всех выпьет[338]. У Теренция читаем, как некий прелюбодей в свое оправдание ссылается на грех Юпитера: «Если так действует бог, – говорит он, – то почему мне, человеку, не действовать так же?»[339].

Не признавая, большей частью, бессмертия души и отрицая всеобщее воскресение, язычество, даже религиозное, окончательно лишает человека реального смысла жизни. Ибо смысл может быть лишь в жизни, в личной оценке и переживании своих деяний, а не в бесчувствии смерти. Только страхом перед голосом совести и нравственной ответственностью за свои поступки можно объяснить ту слепую, настойчивую веру в свою окончательную смерть (т.е. безнаказанность), в которой убеждает себя язычник. Отсюда и его отчаянное желание «пожить», «взять от жизни все». Но мгновение жизни продлить нельзя, и бессмысленная для язычника трагедия смерти каждый раз развенчивает его близорукость, вскрывая пустоту тех призраков-идолов, которыми он живет.

§ 2. Идолопоклонство