Путь теософа в стране Советов: воспоминания

В «максимах» тогда ездила что ни на есть самая голытьба и беднота, с которой можно было познакомиться только в этих поездах, да ещё в рассказах Максима Горького. Вагоны не имели полок, только сплошные нары, разделённые на клетки. Впрочем, на нижнем этаже середина нары на день опускалась, получались скамьи. Ночью все спали вповалку по норме «сколько влезет». Спали не только на нарах, но и под ними, и на полу, на низких багажных полках. Багажа на полки никто не клал, боясь воровства.

Такой «максим» тащился до Урала как черепаха, трое-четверо суток. Когда я втиснулся на верхние нары, там уже было битком набито баб с ребятишками, мужиков, солдат, мешков и узлов. Всё это крепко пахло «русским духом», то есть щами, портянками, немытым телом, нестиранными пелёнками и, господствуя над всем, плавали густые облака махорочного дыма. Я пробовал читать, но заслушался разговоров, которые касались супружеских измен, воров, убийц и прочих занимательных вещей. Позже это стало моей любимой привычкой: во время длительных поездок знакомиться с разными людьми и слушать их истории жизни.

Поезд вышел вечером, и скоро все улеглись спать в самых прихотливых положениях. Так как приходилось по три-четыре человека на одно место, то все заботились только о том, чтобы голова лежала на чьём-нибудь узле или какой-либо мягкой части тела соседей, а уж тулово как-нибудь. Тут бабы начали жаловаться, что ребята не засыпают, потому что лампочка светит им прямо в глаза, и стали просить проводника её потушить. Но проводник, который по тогдашней моде носил вместо причёски «конский хвост» и беретик или фуражку, с прокуренными рыжими усами, безапелляционно заявил:

— Не положено гасить. А то кабысть…

Когда он ушёл, я вызвался уладить дело:

— Вывернем лампочку. И всё…

— Да ведь она под колпаком.

— Колпак, это нам — кхы-тьфу!

Я проворно отвинтил барашек, открыл колпак и принялся вывинчивать лампочку. Но она не поддавалась.

— Эй ты, сундук, ты чего крутишь? Не знаешь, что на транспорте свановские патроны поставлены? — раздался голос снизу.

Это ещё что за новости? У нас такого не проходили. Все патроны, с которыми я имел дело, должны были выкручиваться — то были эдисоновские с нарезкой. Значит, и тут должны выкручиваться. И я ответил с амбицией:

— Не учи, я сам электрик.

— Сундук ты, а не электрик — заключил голос, впрочем, очень миролюбиво. Репутация моя пошатнулась под влиянием такой критики. Надо было её спасать. Я обернул руку носовым платком и приналёг. Лампа хрустнула, ярко вспыхнула и, разделившись на две части, погасла. Колба осталась у меня в руке, а цоколь в патроне. Я живо представил себе негодование проводника, когда он обнаружит аварию. А потому вложил колбу под колпак, завернул барашек и в темноте втиснулся в людскую храпевшую гущу, норовя всё-таки так повернуться, чтобы никто мне не заехал в глаз сапогом. «Сундук», думал я, — это, наверно, очень обидно. А ведь я и впрямь «сундук»! Здорово он меня квалифицировал! Не совсем удачно начал я свои чарующие приключения. Ну, да ладно. Проводнику завтра скажу, что лампочка сама рассохлась от тряски, — и на том заснул.

Я хотел посмотреть Волгу, которую никогда не видал, но проспал Ярославль и проснулся только перед Даниловым. В Данилове нас поставили на дальний путь, но человек сто выскочили с бидонами, чайниками, кружками, крышками, бутылками и бросились взапуски по рельсам за кипятком. Помчался и я со своей консервной банкой, к которой предусмотрительно заранее припаял ручку. У кипятильника сразу вырос длинный хвост. Но стоять было весело, все переругивались с проводниками, которые считали, что могут брать без очереди и, притом, целыми вёдрами. Мне было обидно стоять минут двадцать из-за одной кружечки, когда аппетит был, по крайней мере, на три. Ничего, вперёд наука — запасать в дорогу посудину покрупнее.

В Буе я прогуливался, наевшись чёрного хлеба и чувствуя потребность в пище духовной. Меня тянуло к технике. Я обратил внимание на буксы вагонов. Раньше я не обращал внимания на то, как они ловко устроены, как к шейке цапфы концы, купающиеся в масле, автоматически подают смазку, как скользят по наружным щекам направляющие подрессоренной тележки. Я думал: «Максим прост, прост, а на какой механике едет! Нет, это нельзя так оставить, я должен это обязательно зарисовать». И я вытащил записную книжку и, присев на корточки, принялся набрасывать чертёж.

Закончить чертёж мне не удалось. Вместо этого пришлось оправдываться в отделении железнодорожной милиции, доказывая, что я честный советский студент и не собирался продавать нашу буксу Чемберлену или там Пуанкаре. Пришлось соврать, что мне задали по начертательной геометрии сделать за отпуск чертёж какого-нибудь простого механизма. Я уверял, что принял буксу за несекретную и обещаю никогда больше букс не рисовать. Начальник отделения ругался, но, записав номер удостоверения личности (паспортов тогда ещё не было) и отпускную справку, сменил гнев на милость: вырвал чертёж из моей записной книжки и, погрозив мне на прощанье, сказал: