Путь теософа в стране Советов: воспоминания

— Ты у меня смотри! — с чем и отпустил на все четыре стороны. Поезд словно меня ждал: как только я вскочил, он сразу тронулся. Так закончилось второе чарующее приключение моего пути. Но я был даже немного горд: всё-таки первый в моей жизни привод!

Я обратил внимание на торговлю. Это было безопаснее, тем более, что я только ко всему приценивался, но ничего не покупал. На многих станциях были большие базары со своими специфическими товарами. Так, в Галиче все покупали какую-то копчёную рыбу, ловившуюся в местном озере, в Вятке базар был завален ненавистными мне ещё с уроков рисования Михаила Николаевича курносыми деревянными куклами. В Кунгуре продавались разные изделия из ангидрита — вазочки, пепельницы и разные звери, в Перми появились наборы цветных уральских камней, смонтированных в виде миниатюрных скал и гротов. Прямо с поезда можно было делать заключения о географии промыслов, о географии природных ресурсов.

Когда подъезжали к Вятке, пошли рассказы и анекдоты про вятичей. Особенно старался один красноармеец:

— Вот наготовили раз вятичи цельный обоз щепного товара и поехали торговать в Кострому. Ехали, ехали, приустали и зашли в придорожный трактир чайку попить. А один шутник взял и повернул лошадей в обратную сторону. Вятичи вышли, может, и не одного только чаю выпивши, и поехали, куда лошади головами стояли. Приезжают к себе домой, видят город и говорят: «Глянь-ко парень-Ванька, Кострома-то матка, ровно наша Вятка!» И все весело смеялись над глупыми вятичами.

— А знаете, как их дразнить надо? Как на базар придёте, спрашивайте: «Эй, вячки, ребята хвачки, почём аршин молока?» Ох, они и серчают! А и впрямь зимой мороженое молоко на аршин продают, то есть молоко, замороженное в плоских блюдах продают по цене, соответственной размеру блюда.

Тут все стали вспоминать, как где говорят:

— Олончи-молодчи, двадчать на двадцать, так давайте драдча, а коли вас двадцать один, так мы и котомки отдадим.

— В Рязани и грыбы с глазами, их ядять, а воны глядять!

— Насы псковицане, цисты англицане…

И так далее, чуть не про каждую губернию находились меткие прибаутки.

Урал поразил меня красотой. Когда поезд траверсировал склоны Чусовой, зелень лесов была так густа, скалы, прорытые ею, так величавы, река далеко внизу так отливала живым серебром, так кипела на порогах, что я позабыл про свою обожаемую технику и чуть не выскочил из поезда, чтобы окунуться в это манящее великолепие.

Так или иначе на четвёртый день приехали в Тюмень. Я прошёл через весь город, который показался мне скучным. Зато пристань меня очаровала. Я купил билет на пароход, на палубное место. Он отходил вечером, а весь остаток дня провёл у причалов, глядя, как возчики выгружают со скрипучих возов разные товары, как крючники на «козе» таскают на баржи по два пятерика с мукой (мешки по пять пудов), как ловко ловят чалку матросы, как капитаны приветствуют друг друга в рупора и. маневрируя, ловко причаливают к дебаркадерам. Река Тура жила своей обычной жизнью, но мне она казалась необычной, как жизнь таинственных гаваней в рассказах Александра Грина.

Палубное место, значит спи где хочешь среди смолистых канатов, бунтов чёрной проволоки, бочек с селёдкой и ящиков с пивом. Все более укромные и просто ровные местечки заняли более предусмотрительные и менее любознательные пассажиры, которые не зевали на погрузку. К тому же ночь на реке оказалась холодной, поэтому я ушёл на кокпит, где в моём распоряжении были узкие коридоры по краям машинного отделения, точно так же заваленные всяким товаром и людьми. Мне удалось своротить какой-то ящик поближе к медной горячей стенке кипятильника и продремать, сидя на нём всю ночь, хоть и просыпаясь поминутно от сотрясений парохода при манёврах, от ударов колокола над самым ухом, от истошной ругани и беготни матросов на пристанях. Просыпаясь, я каждый раз думал: «Как всё-таки это замечательно: ведь я путешествую на настоящем пароходе и еду чёрт знает куда, что твой Колумб!».

Я встал на рассвете и пошёл бродить по пароходу. Сидеть на ящике больше не было мочи. Меня привлекало внутреннее окно на лестницу машинного отделения. В окно было видно, как, раза два в секунду, взлетают шатунные подшипники, вращающие мощные кривошипы главного вала. Я уже был настолько образованный, что понимал: на конце этого вала сидят колёса, которые двигают пароход и которые днем и ночью создают адский шум в моей «спальне». Шатуны и кривошипы меня околдовали, я, глядя на их размеренные взмахи, был просто загипнотизирован. Они казались до того мощными, как будто не тащили вниз по Туре старенький пароход, а, по крайней мере, приводили в движение Земной шар. При этом каждый раз на подшипнике сперва показывалась величественная, как корона, громадная маслёнка, чтобы молниеносно взлететь ввысь и затем исчезнуть на дне провала. «Вот так и царские короны…» — философствовал я про себя.