Путь теософа в стране Советов: воспоминания

Мама снимала комнату у трогательной старушки, Екатерины Васильевны, которая, как она меня предупредила в дороге, обладала некоторой интеллигентностью и потому до смерти боялась бактерий. Поэтому она целыми часами скоблила и чистила своё жилище и повергалась в совершенное отчаяние, если кто-нибудь нарушал хоть одно из её гигиенических правил. Например, если посетитель не снимал обуви на крыльце или ставил ковшик для воды на крышку кадки или ещё куда-нибудь вместо того, чтобы повесить его на специальный гвоздик. Тоня же, кроме её поразительного неряшества, как известно, обладала «ещё таким» характером, а потому по злости ко всем и ко всему специально делала всё наоборот, притом с каким-то злорадством, часто с громким отвратительным хохотом. Поэтому и была она для хозяйки страшным бичом, а мама только и делала, что ходила по пятам за своим детищем, исправляя небрежности (нарочитые) и предотвращая конфликты. Однако, нередко она не успевала проследить за каждой пакостью Тони, и столкновения были перманентными. Надо отдать Тоне справедливость, что во время моего пребывания в Тобольске она вела себя чуть-чуть лучше. Это выражалось в том, что она почти не устраивала огромных скандалов, не била маму и изредка давала нам с мамой побыть вдвоём. Мы в такие минуты старались наговориться вдосталь. Но бывало это очень уж редко, когда мы уходили от неё и скандалов за город, вниз по Иртышу, где начинается удивительный остров южной флоры — липовые леса. Мы садились на громадном откосе, откуда открывался неповторимый вид на могучую реку и Заречье — луговую левобережную пойму. Ей не было конца-края, и вся она была испещрена, словно разбитое зеркало, просветами стариц, загоравшимися огнём, когда солнце за ними спускалось к горизонту. Большое спокойствие сходило к нам в души перед лицом незапятнанной природы, и мы возвращались домой только тогда, когда злые сибирские комары снимали с нас третью стружку.

Иногда мы ходили в город, то есть под гору. Там были главные улицы, из которых даже одна или две были замощены булыжником. Тротуары везде были дощатые. Дома купеческие или чиновничьи в центре построены из отбелённого, но не оштукатуренного кирпича, с фестончиками под карнизом и по оконницам, с виду очень симпатичные.

У меня вскочил фурункул. Вообще-то это случалось часто, и я как-то с ними вполне примирился. А тут по этому случаю пошёл в городскую больницу. При мне привели из изолятора заключённого, видно, в околотке не оказалось врача-специалиста, который тут требовался. Это был еврейчик, почти мальчик лет шестнадцати-семнадцати. Он шёл между двух здоровенных хохлов-конвойных, которые держали шашки наголо. Медсестра, заполнявшая мед карточку, спросила:

— Фамилия, имя, отчество?

— Цвик, Лёва.

— Профессия? — Парнишка приосанился:

— Государственный преступник. — Сестра так и записала.

Я старался маме устроить всё для лучшего, более организованного быта, особенно, что нужно на зиму: прибил полки, починил табуретки, утеплил двери. Но мама больше заворачивала меня помочь Екатерине Васильевне, которая жила одна и многое уже не могла сделать сама. Здесь мне нашлось применение: наколоть дров, починить забор, перекопать землю под смородиной и т. д.

И всё-таки Тоня очень уж мешала нам с мамой. Она, называя меня братом, а маму — матерью, постоянно выражала желание говорить со мной, притом обязательно наедине. Когда я соглашался, исключительно чтобы не увеличивать маме количество истерик, Тоня говорила со мной ни о чём и обо всём, очень подолгу. О чём угодно, лишь бы говорить и отвлечь меня от мамы и от нужных занятий. Часто при этом она проявляла сексуальность. Это было не просто неинтересно, но невероятно тяжко… Бедная, бедная мама. Сколько же она терпела от этой Тони! Я прожил в Тобольске недели три. Пора было возвращаться в Институт. Мы нежно попрощались, и я обещал постараться на будущий год снова приехать.

Когда я вернулся в Москву, у Гали дела шли хорошо. Она успешно училась и наловчилась так шлифовать пластинки, что её приёмы вошли в употребление и рекомендовались практикантам-шабшаевцам. В Институте её называли передовой. Неожиданно для всех у неё открылся талант к общественной работе. Я не верил своим глазам — такая стеснительная и такая общественница! Она так себя проявила на заводе, что её, некомсомолку, выбрали в бюро комсомола завода и давали ответственные поручения по этой линии. Чудеса! По скромности она горячо отказывалась от такого, как она считала, ответственного поста, но её не послушали. Активных людей было мало, порядку ещё меньше. Достаточно было проявить себя ответственной и творчески-сознательной, чтобы попасть на ответственную партийную работу. Членом комсомольского бюро Галя работала длительное время и даже две недели замещала секретаря бюро во время его отсутствия. В те времена очень охотно выдвигали на общественные и руководящие работы девушек как более исполнительных, ответственных и аккуратных. Про наших шабшаевок студенты сложили такую песенку: