Путь теософа в стране Советов: воспоминания

Когда я обходил камеры в сопровождении двух надзирателей, «моего» и гордомовского, заключённые принимали меня за большое начальство. Некоторые испуганно вставали, но большинство, продолжая сидеть, глядели на меня с враждебным любопытством. Я видел по их выражению, что они только что играли в карты или рассказывали анекдоты или избивали какого-нибудь заигранного, но когда дверь открывалась, я заставал только живую картину. Кроме коек тут мебели не было, половина заключённых сидела на полу. Духота и грязь были невероятны. Освещение слабое, густой пар немытой человечины был настолько тяжёл, что я едва мог стоять. Заключённые, в большинстве урки или их жертвы из бытовиков, были одеты в живописные лохмотья, как мне показалось сплошь серого цвета. В целом камеры напоминали капканы, битком набитые злыми уродливыми крысами. И удивительней всего мне казались взрывы хохота, которые доносились из некоторых камер, — крысы в капкане веселились.

Лебедев только вздыхал, глядя на мои проекты, насыщенные яркими осветителями и могучими вентиляционными установками:

— Ведь всё равно не пройдёт!

Вырвавшись в город, я убеждал надзирателя, что мне необходимо заходить в разные учреждения для получения норм, расценок, стандартов и т. д. Раз под этим предлогом я завёл его в Управление МГЖД. Я шёл туда с некоторым страхом, минуя заведомо враждебные кабинеты начальства. Но в Службе подвижного состава, вопреки ожиданиям, товарищи встретили меня с распростёртыми объятиями. Особенно рады были Фишман и Григорьев:

— Так вы уже на свободе!

— Ещё не совсем. Я в городе, в командировке.

— Как же вас, такого преступника, пускают одного?

— И не пускают. Незримое око властей предержащих сидит сейчас в вестибюле и, если только не задремало, видит через стены, как вы готовите мне побег.

В другой раз я завёл недреманное око в Малый Харитоньевский переулок, где впоследствии долго помещалось Техническое отделение Академии Наук, а тогда высокий подвал был занят Курсами повышения квалификации педагогов по труду А. У. Зеленко. Здесь я провёл второе незаконное и незабываемое свидание с моей Галочкой. Впрочем, это было чистое озорство. Законные свидания в Новоспасском бывали каждое воскресенье по часу и более в отдельной комнатке, куда надзиратель только заглядывал иногда через окошко. Помню молчаливый взгляд бедняги, выражавший мольбу, когда шёл уже третий час нашей беседы с Галей. Он не решался нас прервать, потому что и порядки здесь были вольные и ещё потому, что он, будучи на дежурстве, каждый раз, проходя по нашему коридору, неизменно просил у меня кружку для кипятка.

Последний раз Галя пришла ко мне с Митрофаном. Его чистая душа, заразительный смех, неистребимый оптимизм, вместе с громадными общественно-полезными делами, которые он нёс на своих могучих плечах, делали его посещение настоящим праздником. Он когда-то ездил на Кавказ, посетил Олега и Борю и рассказывал про их жизнь. Если б я знал тогда, что вижу его в последний раз, и мог предвидеть ту ужасную смерть, которой умрёт этот прекрасный человек!

Накануне освобождения Галя должна была уехать в командировку и вернуться только через несколько дней. Поэтому я не удержался и, думая, что меня теперь уже никто не остановит, позвонил ей прямо из коридорчика около канцелярии. Разговор длился минут пять, но вдруг меня увидел молодой вольнонаёмный бухгалтер и устроил скандал:

— Как вы смеете, будучи заключённым, разговаривать по телефону! Я вас отучу своевольничать!

Никаких возражений, что я завтра освобождаюсь, что меня каждую неделю отпускают в город, он не хотел слушать. И тут же написал рапорт начальнику домзака. Я пришёл в камеру и обо всём рассказал Петелину.

— Ах, как же можно делать такие вещи, — сказал он, — ведь у нас круговая порука. Да вы и сами очень рискуете, как бы вам не набавили срок!

Срок мне не набавили, но вышел приказ — всю камеру лишить свиданий на две недели. Хуже ничего не могло быть. Выходило, что я, освобождаясь, сделал им, остающимся в тюрьме, на прощание гадость. Товарищи были явно раздосадованы, хотя, не желая мне портить великий день, ограничивались лишь лаконичными замечаниями. Я ходил, словно в воду опущенный, и не знал, как загладить свою вину.

За полчаса до освобождения 19-го марта 1929 года я с вещами сидел в дежурке. Дежурный старший надзиратель перелистывал сегодняшнюю почту. Одно письмо было мне. Он долго вертел письмо в руках:

— Не знаю уж, ваше можно теперь и не проверять. — И он с сомнением передал мне конверт.

Наконец формальности окончены, дверь отворилась, надзиратель у ворот пожелал мне счастливого пути, и я зашагал по весенней грязи вдоль монастырской стены к Спасскому мосту. Оглянулся, за мной никто не идёт. Стало страшновато: «Как же так, без охраны? Ведь мальчишки обидеть могут!» Дойдя до Зацепы, успокоился, развеселился. В самом деле закончился? А судьба Рушнова и Вашкевича? Я не видел, каким образом я смогу её избежать. Э, да ладно, будь, что будет!

НА ЗАВОДЕ «ДИНАМО» (1929–1935)