Путь теософа в стране Советов: воспоминания

Я снова засел за учебник электрохимии Н. А. Изгарышева и, хотя многое понял, всё же в химики не годился и, как исправить ванну, дающую отслаивающуюся никелировку, не знал. Поэтому я добился единицы заведующего лабораторией. Мне дали молодого способного инженера-химика Таланова. Он не кусался, когда ему докладывали, что та или иная ванна «не кроет», а, поколдовав над ней, в несколько минут приводил её в чувство.

Чего я не мог добиться, так это простых десятичных весов. Напрасно я писал служебные записки заведующему отделом снабжения, коммерческому директору и, наконец, самому директору завода, что снимаю с себя всякую ответственность за сохранность ядовитых (циан) и ценных (серебро) материалов. Получить весы было невозможно в течение целого года.

Была весна 1933 года. Все брали обязательства к Первому мая. В связи с этим на заводе произошёл забавный случай. Заместитель директора Бобров тоже включился в кампанию. Он обязался замостить обширный заводской двор, на котором всегда гуляли тучи песку. Но он не смог достать булыжника. «Сказал и не сделал. Что же это будет! Невыполнение обязательства таким большим начальником!» Бобров собрал свою «дикую дивизию» в ночь на Первое мая. Они напоили милиционера, дежурившего на городской площади перед заводом, и он проспал всю ночь где-то под забором. А 50 татар-такелажников разобрали уличную мостовую, перебросали булыжники через стену забора и к утру замостили весь двор, навалив сверху для верности отливки корпусов и крышек моторов.

Утром проходящие автомобили стали вязнуть в песке. Куда девалась за ночь мостовая площадь? Секрет, конечно, открыли, Боброва судили и приговорили к уплате штрафа. Мостовая осталась на заводе, а директор Жуков возместил Боброву штраф солидной премией «За отличное выполнение обязательств к Первомайскому празднику».

На лето надо было снова двухлетнего Алёньку вывезти на дачу. Со Стефановичами и хотелось, так мы к ним привыкли, но и боязно было. Решили пожить отдельно. И они молчали, возможно, тоже не хотели.

Я поехал искать дачу. Сняли скверную комнатёнку и с ещё более скверной хозяйкой: грязнухой, хапугой и скандалисткой. Но тогда мы всего этого не знали, а просто сняли самую дешёвую. Это было в Битце, в 30 километрах от Москвы по Курской дороге. При этом мы так израсходовались, буквально до конца, что на переезд денег уже не было. А ребёнку ведь много чего надо, всякие ванночки, кроватки, кастрюльки и многое другое. Выхода не было, и потому я решил, что перевезу все вещи на велосипеде за несколько рейсов. Велосипед моего отца был на ходу, работал прилично, хоть был старичком прошлого века.

Помню один из рейсов. На руле была привязана детская ванночка, громадная, Наташонкина, в метр длины. Она была набита барахлом: спальные и носильные принадлежности Алёши. На раме лежал рюкзак, тоже битком набитый, а на багажнике — бельевая корзина с кастрюльками и другой посудой. На спине у меня были привязаны высоко торчавшие части разобранной Алёшиной кроватки. Прохожие на Подольском шоссе шарахались в ужасе, завидя мой гарнитур на колёсах, а мальчишки, провожая меня, кричали:

— Гляди, робя, ероплан едит!

В Битце Алёша как-то сознательно смотрел на окружающий мир. Он явно испытывал большой подъём. Он как будто впервые увидел красоту и прелесть природы, бурно и ярко это проявляя. В то лето луга цвели особенно пышно и цветисто. Аромат был одуряющий. В первые дни, погуляв с мамой на лугу, он не хотел возвращаться в деревню, ходил по траве выше его головки в каком-то экстазе. Не срывая цветки, обнимал их, прижимал к себе и смешно повторял: «Халошие, халошие». Все шипящие звуки он забавно произносил сквозь зажатые зубки.

По-видимому, несколько насытившись красотой цветов, он стал проявлять любознательность, придумывая разным цветкам свои названия. Когда ему сказали, что все цветочки имеют свои имена, он постоянно спрашивал: «А как зовут жжолтинького?» Пока он слышал названия: колокольчик, лютик, одуванчик, василёк, всё было хорошо. Но как только он услыхал: фиалка, ромашка, незабудка, гвоздика, он как-то сник, глазки стали грустные и он тихо сказал:

— Питиму ты так плохо зовёшь эти цветочки? Они тоже холошие. Не надо говолить ламашка, надо ламаша и ламашенька. Ты не зовешь меня Алёшка?!

Постепенно Алёк как то «привык» к красоте и стал интересоваться ребятишками. По-видимому, за свой жизнерадостный характер он стал любимцем в нашей маленькой деревне. Окрестные ребята приходили с ним поиграть, тут были и шестилетние и двенадцатилетние. Играли они всегда в одну и ту же игру: все дети были стадом, а Алёша — пастухом. Он махал сделанным ему длинным прутом и гнал «стадо» вдоль деревни.