Путь теософа в стране Советов: воспоминания

Все арестованные были в своё время работниками у Вестингауза. Мы надеялись, что ими дело и ограничится. Но когда взяли Китаенко, все испугались. Если берут молодых специалистов, и притом самых талантливых, энергичных и честных, то значит могут арестовать каждого из нас. Разумеется, никто из людей, знавших арестованных, не верил в то, что они шпионы или вредители. На заводе воцарилось подавленное настроение. Более предусмотрительные инженеры держали в столе смену белья, подушку и сухари, так как брали чаще во время работы. Жёны плакали, провожая мужей на службу. И мы с Галочкой ежедневно прощались «навсегда» в течение этого длительного периода. Галя при этом держалась удивительно мужественно и этим очень меня поддерживала. А ведь переживала она этот кошмар не меньше других.

А Змей-Горыныч всё летал и летал и уносил всё новые жертвы. За год перетаскал 16 ведущих инженеров, конструкторов и старших мастеров. Мы были уверены, что на заводе есть «стукачи», которые доносят из соображения своей выгоды или для сведения личных счётов. А органам было всё равно, кого брать. Любой наговор годится. Насчёт техбюро не было сомнений — доносил болгарин Додев. Он сразу же занял место Долкарта. На производстве подозревали инженера отдела нормирования Аваткова. Молчаливый молодой человек с бледным лицом удивительно был похож на лемура, всюду скользил как тень, всё высматривал, никогда не улыбался. Его ненавидели и боялись, но всё же здоровались за руку и даже заискивали. Много позже я узнал, что доносил также старый сменный мастер бывшей моей катушечной мастерской, хитрый согбенный поляк Якубовский.

Место Генко занял молодой инженер Александров, техническим директором был назначен также молодой инженер Толчинский. Хотя незаменимых людей нет, но заменившим нужно немалое время, чтобы освоиться и приобрести опыт прежних. Поэтому изъятие такого количества руководителей не могло не сказаться на производстве. Завод вошёл в глубокий прорыв, что было поводом для новых арестов. Много позднее я узнал от товарищей, что после моего ухода с завода был арестован заменивший меня в гальванической мастерской мой химик Таланов. Был арестован даже «сам» Аватков. Говорили, что стараниями Толмачевского. Затем Толмачевский — стараниями Жукова. Наконец, в 1937 году, когда пошла мода на крупных партийцев — взяли и Жукова.

Аресты отвратительно сказывались на моральном состоянии общества. Не только на нашем заводе, но и везде люди стали бояться друг друга, своих начальников, своих подчинённых. Доносы, клевета преуспевали. Инженер, отказавший рабочему в какой-либо претензии, просьбе, рисковал погибнуть ни за грош. В этой атмосфере пышным цветом расцветали подхалимаж, подсиживание, блат. Все другие, самые отрицательные черты русского характера, получили мощную подкормку. Да уж, действительно, «спасибо великому Сталину». Много поколений понадобится, чтобы извести из народной души эти плевелы.

Весной Галя поехала с Алёшей погостить к Гельфготам в Вологду. Мы как раз собирались поменять комнату. Старая комната была нам тесна, но главное, нам очень досаждали соседи. Это были две семьи двух сестёр. Нравы были!! Двое из трёх взрослых, всегда пьяные, постоянно жестоко дрались между собой. А уж ругались! Куда там наш завод! Они работали на обувной фабрике «Парижская коммуна» и не столько работали там, сколько промышляли тем, что воровали и продавали на рынке казённую обувь и кожу. Нравы соответствовали воровской профессии. Нередко они прятали ворованное в общих местах, когда ждали обыска, или даже просили нас спрятать у себя. Мы, конечно, отказывались, после чего они сделали нам такую жизнь! Словом, совершенно немыслимую.

Новая комната находилась в полукилометре от нашей, была на четыре метра больше и находилась на втором этаже. Что очень важно было для Гали. Таскать сына с коляской легче на второй, чем на четвёртый или пятый.

Я нарочно подгадал переезд к моменту, когда останусь один. Делать это при Алёше было бы много сложнее. Да и Галю мне хотелось освободить от лишней нагрузки.

Вещей, мне казалось, у нас было не так уж много. Но, когда накануне я стал укладывать, их оказалось «вагон и маленькая тележка». У меня, к тому же, снова расходилась почка. Я обвязывался горячими грелками с мохнатым полотенцем. Помогало мало, и я продолжал подготовку. Наутро пошёл просить напрокат сани. Никто мне их не дал, и я стащил в общественной столовой брошенные на дворе большие неуклюжие дровни. Грузил их своими вещами, а назад вёз вещи работника завода, с которым поменялся, и поднимал их на пятый этаж. Немного мне помогал сын Чернова Коля, потом его сменил Нинин приятель Ваня. Таким образом я возил дровни с 9 часов утра до 10 вечера и подсчитал, что в сумме я поднялся на 160 этажей с вещами.

После этого я писал Гельфготам: «Дети мои, бойтесь рабства вещей! Не считайте, что иго их есть благо; это величайшее заблуждение. Я предлагаю дать зарок: при приобретении новой вещи уничтожать три старых».