Путь усталости

Введение

Поэзии пора сойти с Парнаса!

Нет, от Парнаса ты меня уволь,
Когда король, в короне из пластмассы,
Танцует в Сан-Тропезе рок-н-ролл.
Кто б думал, что так весел Апокалипс?
Что dance macabre заменит ча-ча-ча?
Все атрибуты смерти затаскались,
К ней, кажется, пора позвать врача.
Тогда поэт, а ныне академик,
В те дни, когда Бродвеем стал Монмартр,
А Монпарнас уснул, забытый всеми,
«ЗАСУЩЕСТВУЙ!» провозгласил Поль Сартр.
Но я не он, мне негде стать бессмертным,
И надо мне всерьез существовать,
Так вот, чтобы не стать совсем инертным,
Хочу писать и отдавать в печать.
Я формой новой мысль не искалечу;
Быть может, стиль простой под «Арзамас»,
С обычною и незаумной речью,
Доступней все же для «народных масс».
Ведь форма что? Ее искал лишь критик —
Изысканно-чахоточный эстет,
В те дни, когда «творил» буржуазный нытик,
Поэт, обиженный на целый свет.
Нет форм для «существующего» мира!
Читателю дают, переварив,
На трех страницах целого Шекспира,
Чуть подновив и самый лейт-мотив.
Хочу и я шагать со всеми в ногу
И на странице делать сотни миль,
Придавши незатейливому слогу,
Пусть пошловатый, но бравурный стиль.
Но что писать? Нужна лишь современность,
Все социальный требуют заказ.
Теперь нельзя петь дев печальных бледность,
Пора отвыкнуть от красивых фраз.
Писать роман? Но темы полицейской
На триста мне не развернуть страниц;
Труд философский? Скорби нет библейской,
Пред установленным не пал я ниц;
Трагедию? Но век театра помер,
Зато весь мир сегодня Еврипид:
Два голоса — Хрущев и Эйзенхауэр,
Два хора вторят из священных лип.
В дни равенства стал вне закона зритель:
Как допустить, в счастливый век свобод:
Пока в удобном кресле вы сидите,
Другой, вас занимая, устает?
На сцену все! Не надо саботажа!
Для каждого уже готова роль!
Бездействие у коллектива кража!
Играй, но восторгаться не неволь.
Так вот, все «за» и «против» взвесив трезво,
Решил, как летописец, записать
Комедию, что мы играем резво,
Желая быть всему и всем под стать.

1880–1900

Век девятнадцатый готовил перемены

И, из глубин его загнивших вод,
Всплывали и стекались мутной пеной,
Как пузыри, предвестники свобод.
Дни проходили…Изменялись моды,
Турнюр сменил имперский кринолин,
Элегии, восторженные оды,
Мечты романтиков, «Парижский сплин».
На радости буржуазной жизни падкий,
Карл Маркс в туманах Темзы доживал,
Имения жёны-аристократки
В бессмертный обративши «Капитал».
Теории еще не стали былью,
И каждый жил как мог и как хотел.
Но гильотины нож, покрытый пылью,
Уже был поднят для кровавых дел.
Какой шутник, а может быть философ?
Дал ласковое имя «Belle Epoque»
Тем дням, когда дыханье паровозов
Коптило густо мира потолок,
Когда росли и ширились заводы,
А с ними толпы-толп голодных масс,
Когда, во имя призрачной свободы,
Звал демагог на бунт рабочий класс?
Что было «beau» в упадочной эпохе?
Свет лампочек на крыльях «Мулен-Руж»?
Грядущей революции сполохи?
Зловонно-тусклый блеск слободских луж?
Захваты хищные и лживые протесты?
«Торгующий во храме» Ватикан?
Банк Ротшильдов? Рокфеллерские тресты?
Иль «creme-fouete», что поднимал кан-кан?
Веселый век не видел грозных знаков,
Как страус голову зарыв в песок,
И плыли вереницы черных фраков,
Неумолимый искушая рок.
Бар, проспускавших русские именья,
И герцогов, запутанных в долгах,
Соединил в неистовом круженьи
Неутомимый старец Оффенбах.
Сходясь и расступаясь в контродансе,
То разрывая, то смыкая круг,
Европа колыхалась в венском вальсе,
С востока к западу и с севера на юг.
Но чокнулись хрустальные бокалы,
Подвески люстр запели им в ответ, —
Под сенью пальм сусально-пышной залы
Век новый встретил утомленный свет.

1900–1914

Карл Маркса «Капитал» давал проценты,

И класс рабочий возведя в кумир,
Социологии приват-доценты
Доктринами загромоздили мир.
Правительства еще любили Штрауса
И по старинке танцевали вальс,
Но новою фигурой контроданса
Входить стал в моду «Дружеский-Альянс»,
Всё прихоти подвластно котильона!
Едва оправясь от Мукденских ран,
Российский царь, под выстрелы Тулона,
Вдруг закружил жеманную, Марьян.
Так начался последний бал Европы,
Под знаком перекрещенных знамен.
Был труд окончен новой Пенелопы —
Доткала дипломатия хитон.
«Боже Царя…» вплеталось в Марсельезу,
Чайковский состязался с Дебюсси,
Кружились пары, плыли полонезы,
Толпа кричала «Vive la Sainte Russie!»
Но ликованья оборвались звуки
И похоронный марш наполнил зал,
Когда Тевтон усато-сухорукий
Вдруг Австрии сухую руку дал…
Бал кончился! — разъехались кареты,
Но смерть, его последний канделябр,
Швырнула в небо новою кометой
И в поле заплясала «dance macabre».

1914–1915

Надрывно лаял хриплый кашель «Берты»

И стрекотал в подлесках пулемет,
Покуда капиталов двух агенты
Делам давали новый оборот.
Джон Буль, в конторе посадивши клерка,
Сам, как Мальбрук, отправился в поход.
И высадив шотландцев у Дюнкерка,
У дяди Сама взял текущий счет.
А Франция в тоске ломала руки,
И требовали красные буржуа,
Чтоб «Белый Царь», ценою смертной муки,
Спас для Марьян наследие Валуа.
Казалась русским Магдалиной Марта
И не припомнил незлобивый росс
Иконных риз в обозах Бонапарта,
Коней Мюрата в алтарях навоз…
Так, замостив Мазурские болота
Костями в жертву отданных полков,
Был куплен новый подвиг «Дон Кихота»
Дешевой кровью русских мужиков.

1916.Ноябрь

Настал ноябрь шестнадцатого года.

В холодные осенние дожди
Тянули бодро невод в мутных водах
Грядущей революции вожди.
В Шенбруне, символом былого мира,
Угас имперской мысли патриарх,
И не по мерке Габсбургов порфира
С бессильных плеч уже ползла во прах.
Апостол русский умершего Маркса
Еще спокойно созерцал Монблан,
Кровавым любовался цветом Марса
И есть ходил в дешевый ресторан;
Но видя, что забился фронт в агоньи,
Уже ждал дня, когда поднять улов
Его в запломбированном вагоне
Немецкий Рейх пошлет на Вержболов.
Готовы были цепкие доктрины,
Отточены старательно крючки,
Припасены, сверкающие в тине,
Цветные диалектики жучки.
Водитель масс с сознательной супругой,
Раз в сотый повторяя «Диамат»,
На шахматной доске, в часы досуга,
Всем королям давал привычный Мат.

Декабрь 1916 — Февраль 1917

Мир снизошел к тоскующей Марьяне,

Качнулся и застыл на Марне фронт.
Стал чаще отдыхать в кафе-шантане,
Красуясь новым орденом, виконт,
Духи исчезли в глубине провинций,
Был труден выбор обуви для дам,
Зато стал слать заморские гостинцы
Расчетливый, но щедрый Дядя Сам.
За сотни миль в далеком Петрограде
Шел капитала нового учет,
И ширил свой кредит в окопном смраде
Посулами «земельки» и свобод.
Фронт корчился израненной змеею,
Война стремительный сбавляла бег,
И, над боями вспаханной землею,
Уж в третий раз кружился первый снег.
Мечта фанатика казалась близкой:
Дух армии не выдержал потерь,
И пораженчеством повсюду рыскал,
Грядущей смуты беспокойный зверь.
Над Невским белое висело небо,
На перекрестке зяб городовой,
Растягивалась очередь за хлебом
От лавки, по торцовой мостовой,
В предместьях кое-где митинговали —
Интеллигент будил сознанье масс,
Тек запрещенный спирт в пивном подвале,
Под безобидным псевдонимом «квас».
Гвардейцев рослых, «павших смертью храбрых»,
Пополнили запасные полки,
И выцвели давно на канделябрах
Союзных наций пестрые флажки.

1917. Февраль-Март

В подталый снег врезался глубже полоз,

С карнизов барабанила капель.
Рос над Невою толп мятежных голос,
Державный крейсер наскочил на мель.
И стало все вокруг кроваво-красным.
Февраль, закат, вода весенних луж…
В верченьи закружились безобразном
Над Скифской Русью крылья Мулен-Руж.
Интеллигенция торжествовала,
И, взяв обычай либеральных бар,
По городам российским разливала
Весенней революции угар.
Покуда ею поднятые орды
Шли по усадьбам с «красным петухом»
И надвое рубили клавикорды,
Стараясь затащить в крестьянский дом.
В холодных залах Могилевской ставки
С сомненьями боролся царь один —
Просили генералы об отставке,
Отречься уговаривал Шульгин.
Никто ему не приходил на помощь,
Дрожал вокруг, как в дни минувших бед,
Царей Московских «двор и прочья сволочь»,
Пугаясь революции побед.
Тогда, сквозь Русь в огне народных оргий,
Вручивши душу Господу во власть,
Монарх понесся, как святой Георгий,
Навстречу гибели разверзшей пасть,
Но став из полководца вдруг жандармом,
И к новой службе рвением горя,
Снял Рузский с плеч изнемогавших бармы
Последнего Всея Руси царя.

Март — Октябрь

Стараясь стиль присвоить деревенский,

«Бороться до победного конца!»
Звал тенором лирическим Керенский
Войною утомленного бойца; —
И армия еще дралась у Минска,
Когда, к делам переходя от слов,
Вселился в пышный особняк Кшесинской
Лозанский шахматист и рыболов.
В испуге поскакал опять по фронту
Интеллигентских барышень кумир.
Но встретил новую гастроль афронтом
Крючок с наживкой «сепаратный мир».
Керенского казалась карта бита,
Когда сменив бастующий завод,
Заветам верный лейтенанта Шмидта
За революцию балтийский взялся флот;
Все города России многоликой
В квартал портовый превратил Кронштадт,
Стал символом «Бескровной и Великой»
С пунцовым байтом форменный бушлат.
Напрасно «Зимний» защищали части
Курсисток и безусых юнкеров —
На фронте сматывал довольно снасти,
Друзьями окруженный, рыболов…

1918

Преображение начавши мира

И с «Учредительным» покончив фарс,
Украиной и сепаратным миром
С Рейхсбаном расплатился русский Маркс.
Фронт полз на тыл. Тянулись эшелоны.
Без устали колесами крутя,
Скрипели утомленные вагоны,
Сшибаясь на расшатанных путях.
Кишели станций «окопной вшою»,
Село и город скащивал «сыпняк»…
Склонялся вождь над мировой душою,
Сменив на Кремль Кшесинской особняк.
Над Скифией быстрей вертелись крылья —
Без устали работала Чека,
В колхозах, обещая изобилье,
Опять закрепощали мужика;
Но не был «гением» забыт и Запад
И верные изгнания друзья
Рычаг вложили в толп рабочих лапу,
Буржуазную Европу тормозя.
Был горизонт коммуны только розов —
Фронтовику уже прозрев обман,
Меняли курс все чаще паровозов,
К виску матроса приложив наган.
Казалось, смерти не хватило крови,
Обильно пролитой на западных полях,
И Марс ей жертвы новые готовил
В Сибири и Украинских степях.
Пока ж смиряя смерти нетерпенье,
Ее кормили, как могли, Чека,
Налеты банд, крестьянские волненья,
Случайный спуск взведенного курка…
Нм помогал все ревностнее голод,
И с первой революции зимой
Нетопленных домов свирепый холод,
Испанка, хулиганство и разбой.
Покуда «юнкер» фронтом правил круто
И сквозь монокль Украйну надзирал,
В тылу германском тоже зрела смута
И близился империй трех провал;
Но Франция — отчизна демократий
Вдруг обрела в огне имперский дух:
Сплотила как Жан д'Арк Марьяна рати,
Фениксом гальский рвался в высь петух.
Крестьянский сын Петен — герой Вердена
Уже был дать готов последний бой —
Финальная разыгрывалась сцена,
Развязка близилась, решенная судьбой.
Весь мир хотел делить победы лавры,
Надевши опереточный мундир.
Гремели в мирных городах литавры,
Шумел «воюющих» статистов клир.
Росло снабженье, кровь лилась на бойнях,
Вильсон «под занавес» грузил солдат,
Сиам готовил тонны благовоний,
Бразилия — кофе, Перу — шоколад.
Шел резвый спор, кто лучше и кто больше,
Все силились хоть день повоевать,
И даже неродившаяся Польша
Пыталась побежденных побеждать.
И день настал — враги просили мира.
Небесный режиссер дал знак: конец!
В пыли лежала Габсбургов порфира,
Чалма и Гогенцоллернов венец.
В кровавом кашле захлебнулась «Берта»,
Пропел победу радостно петух,
Трехцветные вились по ветру ленты,
Пал занавес и рампы свет потух.

1919. Версальский мир

Протезы на Германию оскаля,

Вудро и Жорж — Вильсон и Клемансо,
В Зеркальной Зале пышного Версаля,
На прошлое накинули лассо.
Но атлас был для них Розеттский камень,
Его толкуя знаки вкривь и вкось,
Вселенной сотворенье началось!
Считая коридорную систему,
Удобной для зажиточных квартир,
Два новых Саваофа ту же схему
Взялись распространить на целый мир.
И заново построенной Европой
Восстал из тьмы после-Версальский рай,
Где каждому мятежному холопу
По вкусу уготовлен был сарай.
Никто не понимал, что невозвратно
Потерян Назареяна Закон,
Что возвестил уж петел троекратно,
Что будет Бого-Человек казнен.
Так два буржуа в конфликте с географией,
К грядущим смутам пролагая гать,
Исторью погребли без эпитафьи,
Всем повелев себя определять.
И в день седьмой, окончив сотворенье,
Любезно с палубы послав: «Hello»,
Законно отдохнуть от вдохновенья
Поплыл Вудро к родному бунгало.
И тигром, растерзавшим антилопу,
На водопой бредущим в камыши,
Поехал Жорж, освежевав Европу,
Больную печень полоскать в Виши.
Чужие щедро раздарив богатства,
И черных сохранив себе рабов,
Рабы «Свободы, Равенства и Братства»
Плясали на помосте из гробов.
Опять в Париже пышный бал давала,
Вторую юность чувствуя Марьян,
Сам дал кредит на обновление зала,
Проценты с рент развеял ураган.
На этот раз был бал демократичен —
Во дни войны пошел на тряпки фрак,
Европы слух стал к скрипкам безразличен
И принят был как «passe-partout» пиджак.
На всем печать лежала Вашингтона —
Оркестр румынский заменил «джаз-банд».
Завязывались в шарканьях чарлстона
Интриги малых и больших антант.
В танго, над европейкой стан сутуля,
Впадал банкир Уолл-стрита в сладкий транс,
И только изредка для Джона Буля
Пытался негр играть английский вальс.
Вся зала семенила в лисьем шаге,
Влюбленно пары тискались в углах,
И Лиги Наций тесно жались флаги
На свежей краской пахнущих стенах.
Марьян забыла о былых партнерах,
Теперь не в моде было вспоминать,
У всех отшибло память в жадных спорах:
Кому что дать? И у кого что взять.
Текинцами похищенный, из плена,
Бежал из Быхова полу-Бурят —
Не выдержал родных детей измены
Приемный сын России — азиат;
И внук паши в турецком Измаиле
Чалдонов поднял строгий адмирал.
По бездорожьям русским к ним спешили
Все те, кого «Лозанец» не поймал.
Кончались на Украйне оперетки,
Брил оселедец гордый гайдамак.
Вельможный гетман выпорхнул из клетки
Петлюра с «вильной радой» пал впросак.
Пуляла смерть от Прута до Урала,
Топтала наспех сжатые поля,
В Поволжье горсть эсеров защищала
Казну царей и знамя «Февраля».
За вольность бились Дон, Кубань и Терек,
Заветы древности хранил Кавказ.
И вечный спор, о правде и о вере,
Мужичью Русь терзал. В который раз.
Бой начался и «Ледяным походом»,
Сквозь зимнюю холодную пургу,
Лег чести путь к войне гражданской годам,
Оставив след кровавый на снегу.
Европа безучастная глядела
На двух доктрин враждующий турнир,
Боялся красных и боялся белых
Версалем сотворенный хрупкий мир.

1920–1932

Что рассказать о днях благословенных

Европы западной, обласканной войной,
Днях изобилия всего, что бренно,
Днях инкубации болезни мировой?
Быть может, правду видел только Шпенглер,
Прозревший в утренней заре закат,
Когда политики и биржи маклер
Взял лицемерно имя демократ.
Кричали всем товарищи и братья
В статьях газет и в лозунгах афиш,
Но миром управляла плутократья —
Командовал всесильный нувориш.
Текли обильно воды репараций,
Былых границ упрятал камни мох,
И орхидей Вильсоновских плантаций
Еще не заглушил чертополох.
Но чувствуя, что надо торопиться,
Европа, как чахоточный больной,
Спешила жить, любить и веселиться,
Девизом взяв себе «хоть день да мой».
Была культуры дряхлой песня спета,
Идеи покрывала пыль доктрин,
И плыло гуманизма бабье лето,
Блестя на солнце сотней паутин.
Чтобы доходам не было урона,
Включив в фокстрот «шассекруазе» варьянт,
Банкиры Лондона и Вашингтона
Отстроили для немцев «фатерланд».
Им бюргеры любезно улыбались
И репарации платили в срок,
Но прусаки за Рейном размножались,
Не помогал персидский порошок.
Был недоволен и восток и запад,
Остался немец как всегда солдат, —
Спартаковцев не получилась ставка,
Германский мозг был туг на диамат.
Но Веймар тоже плохо удавался,
Сын коалиции был слаб и хил,
То Штреземан, то Мюллер обижался.
То Гинденбург обиженных мирил.
Не нравились правительств всех окраски.
Никак не получался Нужный тон.
И тщетно силились «Стальные Каски»
Блюсти демократический закон.
Пока творец испытанный нюансов
Не создал национал-социализм,
Искусно слив марксизм и ницшеанство,
К ним прусский подмешав милитаризм.
Запели немцы «Deutschland uber alles»,
Из нафталина вытащив мундир,
И победители заволновались, —
В испуге задрожал свободный мир.
Уже давно веселым итальянцам
Быть римлянами «Дуче» приказал,
Но не пугались иностранцы,
В фашизме видя только карнавал.
Спокойно наблюдали интуристы,
Как марширует черный легион,
Как жестом консула приветствуют артисты
Проход орлом венчаемых знамен.
Но мрачной показалась всем картина,
Когда сменивший маршала капрал
Стальным клинком от Рима до Берлина,
Как яблоко, Европу пронизал.