Путь варга: Хищные пастыри. Книга 1

— Давний — и единственный, — кисло ухмыльнулся критик. — Мой «Амфибрахий звёздного неба». Удивлён, что вы его видели — среди нынешней публики ценители хороших стихов встречаются едва ли не реже хороших поэтов.

Понятное дело, я нарекла его Амфибрахием. И загородилась Морвилом от томиков нераспроданного вида. Которыми критик-поэт-заказчик тряс с маниакальными видом. Явно с целью одарить нас всех по самое не могу.

Тут уже проникся и Пухлик в кресле и полюбопытствовал, а не собрали ли нас, дабы устроить поэтический вечер.

— Лайл, душа моя — я бы с удовольствием, но кто среди нашей когорты может оценить прекрасное? Сколько лет я пытаюсь нести культуру людям, разделяющим, так сказать, мою горькую юдоль изгнания — и каковы плоды?

Амфибрахий схватил выражения наших лиц малость получше. Потому что поспешил уверить, что он тут по делу. Откашлялся и принялся излагать свою биографию — такую же унылую, засаленную и затрёпанную, как он сам или книжонки в его руках. Биография ёмко укладывалась в «попробовал быть поэтом, не вышло, стал критиком, обгаживаю всех фонтаном». А изложение могло вызвать изжогу у мантикоры.

— … не принадлежу к тем бумагомаракам, которые порождают по девяти стихотворений в день, и творчество моё не было принято любителями модной поэзии. Однако около десяти лет назад я был вхож в это общество и отыскал в нём лишь сор бездарностей — с редкими жемчужинами исключений. Этот мир отверг меня — и со временем я начал его презирать… Да, господа, да! Я нашёл способ служить Литературе лучшим способом — иссекая прогнившее, бичуя своим Словом ненужное…

Здесь я попыталась запихнуть Морвила к Морковке, а самой свалить и заняться делом. Но алапард твёрдо решил, что я должна страдать, и привалился к коленям. А Пухлик показал свою бывшезаконническую сущность:

– Стало быть, вы не возлюбили литературные круги и стали критиком в газетах. А суть-то дела в чём?

Тогда-то Амфибрахий это и выдал. С кисло-желчной улыбкой, будто хлебанул лекарства для сизых гидр.

– Видите ли… Ирлен Гюйт никогда не умел писать стихи.

А теперь длит и длит эффектную паузу. А Бабник торжественно потыкивает пальцем в потолок. А я прикидываю, не напустить ли на них Сквора — пусть скажет хоть что-нибудь умное.

– Не умел? — переспрашивает Пухлик тоном, каким говорят с детишками-идиотами.

– Представьте себе. Я помню его ещё по литературным салонам — и он был исключительно бездарен, несмотря на свою нойя. Глагольные рифмы! Ни капли лирики в зарифмовках — и образы, истёртые, словно сапоги последнего бродяги!

– Отстой, — вклинивается в разговор горевестник из клетки, и Амфибрахий застывает с приоткрытым ртом.

— Ирлен Гюйт… — медленно говорит Морковка. — Погодите-ка, я слышал, то есть читал… Это ведь Ирлен Феникс, разве нет? Его называют вспышкой, воспламенением поэзии всей Кайетты, не только Вейгорда. Возрождение из пепла через боль… как же там было?

– В газетах? — подбирается в кресле Пухлик. — Это который модный затворник? Заперся в поместье, стихи читает только там, потому что их ему призрак нойя надиктовывает?

– Лайл, жёлтая пресса…

— А что у людей мозги отшибает от его строк — тоже жёлтая?

— Вижу, вы кое-что слышали об этом, — кивает Амфибрахий. — Если позволите, я кратко поведаю, что за типаж этот Ирлен Гюйт. Поместье его матушки стоит на западе Вейгорда. Выслуженная знать третьей степени — впрочем, достаточно обеспеченная. Отец Гюйта отошёл в Бездонь во время приграничного конфликта то ли с Айлором, то ли с Тильвией — и мать занялась образованием сына. Он даже учился в Академии Таррахоры, однако недолго и неуспешно: юноша вбил себе в голову, что его цель — высокие искусства. Искал себя сперва как художник, потом как скульптор — мать оплачивала его выставки, но отзывы были донельзя смехотворными. Видите ли, как тот, кто общался с этим беднягой, я могу сказать: он положительно принадлежит к восторженным, но ограниченным и глуповатым. Из тех, кому природа не дала творить по-настоящему. И всё было бы хорошо, если бы он не обратился к поэтическому слову.

Тут он закатывает глаза и захлёбывается в критическом монологе. Убеждает в том, какой этот самый Гюйт был никчёмный графоман. От рифм в лесу драккайны дохли, а от его сборников даже самые возвышенные дамы некуртуазно блевали в вазы.

— Да-да, он выпустил, вообразите, пять сборников — и в такой короткий срок. До того, как он встретил свою «искру» — после, конечно…

— «Искру»?

— Так в литературных кругах называется источник вдохновения, — поясняет Пухлику Янист. — Это из «Поэмы о танце фениксов» Эзимайра Сладкопевца.

Тётка обожала эту поэму. Устраивала с дамами декламации каждый седьмой день девятницы.

Хочется сблевать некуртуазно. Но ваз рядом нет.