Путь варга: Хищные пастыри. Книга 1

Шлёп. Шлёп. Шлёп.

Звуки шагов. Которые обозначают, что нас услышали.

Ближе. И ближе. Идёт что-то мелкое и хилое. Шлёпает по полу босыми подошвами.

Мясник делает жест — не рыпаться. Готовит свой клятый дарт.

Спорить нет ни желания, ни сил. Внизу поэтьё, перебивая друг друга, орёт: «Ах, как это превосходно!» — ясное дело, не о стишках Графомана. Пухлик становится возле лестницы — косится вниз. Над ухом — взволнованное дыхание Принцесски.

Шлёп. Шлёп.

Тварь показывается из-за угла. Она маленькая и хилая, крадётся впригибку. Синеватые скрюченные пальчики, какая-то сорочка на теле — там, где видно, потому что лица нет. Только волосы — спутанные, длинные, грязные. Свисают сосульками, и единственное, что виднеется через них — подбородок и тонкие, тоже синеватые губы.

Банши.

Так их называют в Тильвии — нечисть, которая будто бы сбежала из свиты Перекрестницы. И теперь всё шатается по пустым местам, приманивает свою госпожу и жрёт души путников. Призрак сирены, кликушница, «песнь смерти». Потому что стоит этой твари открыть рот…

Оно замирает, смотрит на нас — нет, на Мясника, который стоит впереди, весь сияюще-белый. Глаз твари не видно, но оно задирает подбородок, чтобы насмотреться. Как на старого знакомого.

Синие губы за волосами приоткрываются.

«Оглохни!» — ору я Дару, только это почти можно чувствовать кожей: покалывает, лезет внутрь и застревает шипами. И хватает тебя в плен, волочёт властно, приказывает: сюда, сюда, ко мне, давай восхищайся, вот тебе настоящая поэзия, настоящая Песнь, самое прекрасное, что может быть в жизни…

Снизу в ответ — полный восторга вопль. Не слышу, но вижу, как дёрнулся Пухлик к лестнице. Потом кожей ощущаю вибрацию — кто-то выбегает, несётся… много ног. Принцесску скрючило у стены, глаза затуманены, на физиономии — блаженный восторг.Ну да, у него ж амулет послабее. С размаху вкатываю оплеуху, трясу за грудки — я тебе, зар-раза, не смей мне тут!

Глаза у Морковки яснеют. Читаю по губам имя Грызи, потом Единого. Помолиться, что ль, решил — в самый раз. Потому что вир знает, как бороться с этой нечистью. Дрянью, которая вылезла из сказок и стоит, топит в своём пении — куда там дюжине сирен. Розовая муть колышется перед глазами, волны накатывают, наплывают, и там счастье и красота, настоящая поэзия…

А на нас снизу вверх по лестнице несётся её воинство. И губы Пухлика рисуют нехорошее слово.

Опускаю над собой Щит Тишины, чтобы снова не попасть под контроль. Нужно перенастроить Дар. Долго мне Щит не продержать на таком давлении, нужно… слышать что угодно, кроме этого… зов, который там, под кожей, в нервах, крови, который требует идти, бежать, помочь…

И они слышат. Бегут гурьбой, кто-то на четвереньках, кто-то спотыкается и ползёт на брюхе. Волочатся, сливаясь в единое тело. Оскальзываясь, наступая друг на друга. Переступая.

Поэтня и их «искры».

До конца преисполненные вдохновения.

«Прекрасно… превосходно…» — выстанывают они, и пытаются вылезти в коридор с лестницы. Подползти, распластаться, преклониться. Первым влезает с гнилозубой улыбкой Оксюморон. Пухлик без колебаний отправляет его по лестнице вниз. Кричит что-то, оскалившись, сквозь Щит не слыхать, но и так ясно: они нас просто задавят массой, да и у них последние мозги отшибёт.

Тварь в конце коридора распевает дивную песнь, тянучую, настойчивую. Только нам не до неё. На нас накатывается волна из двадцати шести тел. Жаждущих причаститься к искусству.

Морковка встаёт и отшвыривает Пафоса, тот опрокидывается, извивается, переворачивается — опять ползёт. Через него переползает Кульминация — телеса вываливаются из платья, лицо перекошено восторгом. Янист отскакивает, и воздух прошивает немым воплем: «Не могу ударить даму!» Отталкиваю его и даю даме ногой в дышло. Кульминация будто не чувствует — откатывается на несколько ступенек, а потом продолжает движение на четвереньках всё с тем же восторженным выражением.

Рефрен пытается пробиться Даром Воздуха. Вперёд выдвигается Мясник, принимает удар на Щит. Наносит два, три удара, от которых Рефрен начинает дёргаться, как шнырками покусанный. Замирает, с умилением прислушивается и всё равно пытается ползти. «Нечувствительны к боли», — читаю по губам Мясника. «Лупи на парализацию!» –огрызается Пухлый, на которого разом наползают Эпитафия и Мистерия. Потому дальше по губам читается что-то нецензурное про бабушек.

Тела в вечерних платьях. В дорогих сюртуках. Шали, развившиеся причёски. Вдохновенные лица в слезах и размазанной помаде. Творческие кряхтят и тянут руки, отталкивают, давят друг друга и всё стремятся перевалить через нас, вылезти в коридор. Где стоит и распевает клятая банши, и от её пения трескается Щит, амулет на груди раскаляется, и скоро мы присоединимся к толпе её поклонничков. Нужно заканчивать с этой тварью и её песенками.