Путь вперёд

– Жила, – тихо отвечает она, отдавая почищенное яйцо ребёнку.

– Почему вы не уехали? Ведь это было опасно.

– Я не могла, – отрезает она сурово, но тут же смягчается. – Спасибо за ужин. Вы очень добры.

Вытерев рот сыну, девушка встает из-за стола.

– Где мы можем лечь? – повторяет она свой давний вопрос.

Подумав, я предлагаю:

– Тут только одна кровать, вы и ваш ребёнок можете спать там.

– А вы? – настораживается гостья.

– Не переживайте, я лягу где-нибудь здесь, на шинель, к примеру.

– Мы можем поспать на полу, вам не стоит так сильно беспокоиться.

– Нет, – твёрдо заявляю я. – Моё воспитание не позволяет мне оставить женщину с ребёнком спать на холодном полу. Вы никоим образом не беспокоите меня.

Феликс допивает чай и, зевая, кладёт голову на стол. Я беру его на руки – по весу он близок к недокормленному коту, – он обнимает мою шею и мирно сопит.

– Идёмте, я покажу вам, где спальня.

III

Только голова ребёнка касается подушки, он проваливается в глубокий сон. Я укрываю его тёплым одеялом и занавешиваю окна. От его мерного дыхания колышется пламя свечи, стоящей у кровати, на тумбе; я переношу её в другой конец комнаты, и густые тени двигаются вокруг меня.

– Благодарю вас, – хрипло шёпчет девушка.

Она снимает с плеч шинель и протягивает её мне. Тусклый свет красит ее кожу в теплый оранжевый, играет отблесками в её глазах.

– Вы благодарите меня слишком часто, – замечаю я, перекидывая шинель через плечо. – Слышать благодарности так же вредно, как есть много сладкого.

– Меня учили быть благодарной всему, – пожимает плечами она. – Иногда «спасибо» выходит само, словно это не я говорю, а кто-то за меня. Но сейчас, мне кажется, что всё это говрю именно я.

Отчего-то губы мои складываются в улыбку; неужели так жарко ощущается в груди счастье за другого человека? Она ведь мне совершенно не знакома. Однако из её слов ясно, что люди ей часто встречаются нехорошие, с коими она живёт не своей жизнью, а привычками, доведенными до автоматизма. Гордость ли торжествует во мне, зная, что я отличился в этой толпе озлобленных? Нет, я рад не за себя, а за нее.

– Как вас зовут? – спрашиваю я, обернувшись у выхода.

Некоторое время она молчит, стоя ко мне спиной; её короткие чёрные волосы утопают в непроглядной темноте.

– Леонор. А вас?

Девушка тоже поворачивается и протягивает руку.

– Курт.

Большинство женщин, которых я встречал в городе, подают руку для преимущественно для поцелуя; во мне уж сформировалась привычка, и я хотел проделать тот же самый трюк этикета с моей новой знакомой, но она обошлась весьма крепким рукопожатием и отстранилась:

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – в некотором замешательстве повторяю я. – Было приятно с вами познакомиться.

Гостья кивает; я не медля покидаю комнату и прикрываю дверь.

На кухне меня ждет Принц и дощетчатый пол, где я расстилаю шинель и ложусь на спину, заложив руки за голову; мои мысли устремляются в окутанный мраком потолок.

Знакомый холодок по спине. Точно так же мы дремали в окопах, если была возможнось. Мои глаза закрываются, но не сон моя цель. Воображение рисует чёткую картину: траншеи, ползучая прохлада, перед глазами – небо, охваченное тёмной дымкой, по нему беспокойно плывут облака; огонь на время прекратился, одинокие выстрелы слышны где-то далеко. Рядом со мной храпит Фердинанд. Он, хоть и новобранец, но держится хорошо, словно всю жизнь уже на войне, и бранится похлеще наших отъявленных вояк. С ним интересно вести беседу, но спустя время пугаешься его внутреннему холоду, как тот, что стелится по земле, он не сулил ничего хорошего. Большинство из тех, кого я знаю, хорошие солдаты, но и сердце у них на месте; страдающее, терзающееся, однако, из-за первого качества, но оно есть. У Фердинанда его нет. Гранаты для него – музыка, война – игра, а жизнь – ничто. Но окопные глаза не целятся в душу: для своих он был славным бойцом, а для солдата это практически равнозначно хорошему человеку.

Слышен раскат грома. Может быть, это гром орудий? Небо заволокло тучами, – нет, просто гроза. Стучат крупные капли дождя, мочат мою одежду. Я встаю и накидываю шинель на плечи, она чуть грязная. Не страшно. В траншеях суетятся солдаты: они не ждали дождя, злятся, он размывает грязь под нашими сапогами.

Я выкарабкиваюсь из окопа. В спину мне летят слова Фердинанда:

– Ты че удумал, дурак? – он тянет меня за ногу обратно, но я все-таки выбираюсь на волю.

Кажется, что здесь дышится легче; ветер обдувает моё лицо, я запрокидываю его на мчащиеся тучи, навстречу ливню. Вдыхаю полной грудью свежий воздух. Волнение колет меня в сердце – я оглядываю горизонт. Он светел и чист.

В сем свете чётко вырисовывается силуэт человека. Он идёт быстрым шагом, без опаски, что вселяет мне уверенность: стрелять не будут. Раньше я так мгновенно ничему не доверял, но здесь меня охватывает полная убеждённость в безопасности. Я бегу к нему навстречу.

Моё сердце замирает. Это Людвиг! Идёт ко мне и машет рукой, лыбится. Приблизившись, хватаю его за плечи и ошалело всмотриваюсь в него: жив, цел, всё так же весел.

– Ну чего ты, Курт? – смеётся он. – Не узнаешь?