Путаный след

Дед шёл лесными тропами и тоскливо думал, что война видна даже здесь, в лесу. Осень. Все полянки красным-красны от брусники, грибы выбегают прямо на тропинки. Раньше лес по осени был полон народа, отовсюду слышались голоса, а сейчас пропадает лесное богатство, даже дети боятся из дому нос показывать.

На кочке возле тропинки, дразня красной бархатной шляпой, стоял крепенький подосиновик. Дед не удержался, бережно снял с плеча корзину и отломил белую, хрупкую ножку. Несколько крупных, прозрачных капелек скатилось с гриба.

— Вот ведь какое добро пропадает, — прошептал дед и положил гриб в корзину. На дне её, уложенные в сочную речную траву и завернутые в мокрую холстину, лежали крупные лини. Линь — рыба живучая. Дед рассчитывал живыми донести их до Пустошки. С тех пор, как помнит дед себя, рыбаки в этих местах продавали рыбу живой. В этом был свой рыбацкий шик, только у самых неопытных она засыпала раньше времени.

Тропинка выбежала из леса и запетляла одичалым, поросшим сорными цветами полем. Дед не был здесь с начала войны и помнил это поле голубым от зацветающего льна.

Но вот и дорога. Безлюдная, с тревожно гудящими проводами, с черными лужами. Вступив на нее, дед тоскливо пожалел о том, что выбрался со своего надежного острова. Какое-то смутное предчувствие беды вселилось в него.

Он успел отшагать по дороге километра два, когда догнала его подвода. Седоков было двое. Полная, не знакомая деду женщина правила лошадью. Сбоку, свесив ноги в крепких немецких сапогах с широкими раструбами голенищ, сидел парень. Он хмуро и подозрительно оглядел деда и приказал женщине остановить лошадь.

— Что в корзине? — спросил он, спрыгнув с телеги и подойдя к деду.

— Линьки.

— Что? — не понял парень.

— Так… рыба… Линьки. На базар несу.

Парень нагнулся и, сбросив в лужу подосиновик, запустил руку в корзину. Пошарив в ней, он вытер руку о штанину и коротко приказал:

— Садись.

Телега тронулась, а парень продолжал допрашивать:

— На базар, значит?

— На базар, милый.

— Ты что ж — разбогатеть хочешь? — Парень вплотную придвинулся к деду. От него пахло винным перегаром и табаком.

— Табачку хочу выменять. Какое — разбогатеть! Осьминочку бы махорки…

— Махорки! — парень презрительно усмехнулся и, достав из кармана пачку сигарет, вытащил одну и прикурил от маленькой блестящей зажигалки. Затянувшись, он выпустил струю дыма в сторону деда. У деда запершило в горле, потемнело в глазах, закружилась голова. Не отрываясь, смотрел он на сигарету.

— На базар, значит, шёл, — снова повторил парень, не обращая внимания на жадные взоры деда. — Это хорошо, что на базар. Господин комендант велел всем ходить на базар. Он даже приказ написал, чтобы люди занимались свободной торговлей. Мы вот тоже везем кое-что. — Парень показал на большой сундук, стоящий на телеге. — Но мы люди солидные, подожди — скоро магазин откроем. — Он пьяно улыбнулся и протянул деду окурок.

Дед задрожал, но, собрав все силы, отвернулся от медово пахнущего окурка и произнес:

— Не, я махорку только уважаю, а от этого кашель у меня.

«Откуда ты, ворон, взялся? — думал дед. — Всех я в этих местах знаю, а тебя отродясь не видел. Ишь, рожа сытая, а ведь русский, прости господи! Всех война разбросала, перекалечила, а этому благодать от неё!»

Так и ехал он до Пустошки, отвернувшись. Парень к нему больше не приставал.

В Пустошке дед слез с телеги и, поблагодарив, хотел было снять корзину, но парень остановил его.

— Э, нет! Так дело не пойдет, — сказал он и, запустив руку в корзину, вытащил оттуда двух самых больших линей.

— Теперь в расчете, — засмеялся парень, кинув извивающихся линей на телегу.

Мимо обгорелых и заколоченных домов, минуя станционные пути, дед пробрался к базару. Только возле самого базара впервые встретился ему немецкий солдат в зеленом мундире. Солдат покосился на корзину, сделал было шаг к деду, но махнул рукой и отвернулся.

— Пронесло, слава тебе… — прошептал дед. — Ох ты! Ну и базар. Эх-ма!

До войны базар был шумным и веселым местом. Визжали поросята, подпрыгивали связанные по ногам петухи, рыбаки вытаскивали из корзин лоснящихся на солнце живых рыбин. Теперь же весь базар расположился на нескольких деревянных лотках, за которыми две-три унылые фигуры меняли тряпки на хлеб, да какая-то бабка продавала подсолнухи.

— Зря я шел! Какие тут покупатели, собак — и то не видно.

Он поставил было корзину на прилавок, но передумал и сунул ее вниз под ноги.

— Нечего хвастаться. Кому надо, и так спросит.

Сразу же к нему подошла бабка с семечками.

— Что меняешь? — спросила она. Губы ее были черны от шелухи.

— Иди, иди. Ничего тут для тебя нет. Не меняю я. Продаю.

— Кто ж теперь продает, старая ты башка! — заругалась бабка. — На кой пес тебе деньги? Давай на семечки менять. У тебя хлеб, поди? Али мед?

— Иди, говорят. Нечем мне щелкать твои семечки, — отмахнулся дед.

— Сказывай, что у тебя? — не отставала бабка. — Могу и на деньги купить.

— Спрос, кто спросит — тому в нос! Махорки у тебя нема? Нет. Ну и иди.

Бабка еще потопталась, вздохнула и сказала, отходя: