Путешествие

— А может, они просто евреи?

— Кто это они?

— Ну, Шаляи!

— А знаете, если к Генрику получше присмотреться…

— Что за чепуха! Типичный ариец. Я точно знаю, что во время оккупации он не скрывался.

— Э, во время оккупации всякое бывало.

— Бредни. Он католик, я это точно знаю. Но тот, второй, итальянец, — он поляк по происхождению? Гм–гм, поляк.

— Может быть, англичанин из Коломыи?

— Хе–хе.

— Да, панове. Теперь все ясно. Просто еврей.

— А Падеревский?

— Иди к черту со своим Падеревским. Я уже говорил, что это совсем другое.

— В таком случае очень может быть, что это никакие не махинации, а он сам делает фильмы.

— Хорошо, но это только доказывает, что Генрик хотел примазаться к знаменитому братцу.

«Я коренной варшавянин», — говорит Джованни Шаляй.

Меня предупреждали, чтобы я даже и не пытался встретиться с Шаляем, потому что он очень занят (в настоящее время снимает «Пять минут первого»). Вообще он ненавидит интервью и всякую газетную шумиху, а тем более во время съемок фильма. Однако те, которые меня отговаривали, очевидно, не знают польских журналистов. Невзирая ни на что, я снял телефонную трубку и набрал номер Шаляя, который без большого труда нашел в телефонной книге.

Сi раг 1а Еduаrdо Вgеnсic di Varsavia. Е il maestro Scalai a casa?. — (Это говорит Эдуард Бженчик из Варшавы. Дома ли маэстро Шаляй?)

— Unо momепto, unо mоmеntо, аttеndе, реr fаvоrе.

— Рrоntо? — услышал я после минутного молчания низкий, спокойный голос. — Сi раг 1а?

— Сi раr1а Еduаrdo Вgеncic, il giornalista роlассо di Varsavia.

Долгое, очень долгое молчание. Я уже думал, что Шаляй просто положил трубку, когда он вдруг отозвался, и так отозвался, что я чуть не упал в обморок. Потому что он сказал на чистейшем польском языке:

— Если вы из Варшавы, то не ломайте себе язык вашим ужасным итальянским произношением, потому что я поляк, коренной варшавянин.

Теперь молчал я.

— Вы знаете, я так удивлен и так взволнован, что, честное слово…

— Ну хорошо, хорошо. Давайте поскорее. Я, по правде говоря, не очень взволнован, зато очень удивлен, что моя жена не смогла, очевидно, оценить по достоинству ваше варшавское произношение и думала, что звонят из Чинечитта. (Иисусе Мария, значит, это Эрмелинда, прекрасная Эрмелинда, ответила мне!) Ваше счастье, хотя так говорить и не принято. Я бы никогда не подошел к телефону, хоть вы и из Варшавы. Но у меня нет привычки идти наперекор судьбе, итак, валяйте быстрее, что вам нужно?

— Что может быть нужно журналисту? Интервью.

— Ах, интервью! Черт вас побери! (Так и сказал: «Черт вас побери!») Ну, если уж так получилось, ничего не поделаешь. Валяйте.

Договорились, что он заедет за мной на машине и возьмет меня с собой в Чинечитта, где я смогу увидеть съемки фильма «Пять минут первого».

Необыкновенный, простой, непосредственный, полный обаяния человек.

Внезапный скрежет, стон и грохот. Какие–то огромные куски железа и камня валятся с дьявольским шумом.

Значит, вот оно?

Значит, началось?

Люди так долго ждали, может быть, выжидали, может быть, молились, чтобы это наконец произошло,

если уж должно произойти.

Это совсем не так страшно, как может показаться тем, кто ожидает и молится.

С твоим телом будут происходить вещи потрясающие и никем не предвиденные. Но в течение нескольких секунд ты привыкаешь и признаешь это единственной и неизбежной действительностью. А когда среди криков, среди блеска дня и мрака ночи со страшными стенаниями, такими, что даже искромсанные стервятники улетают от страха и омерзения, ты дотащишься до холодного камня и положишь на него голову, то убедишься, что существует нечто лучшее, чем та единственная и неизбежная действительность, и почувствуешь себя счастливым.

Внезапно скрип, стон и грохот сменились спокойным, мягким и приятным постукиванием, потом все вообще смолкло и успокоилось и только кто–то насвистывал «Я на висках увидел седину».

На этот раз это всего–навсего затормозил поезд и остановился.

Генрик проснулся и зевнул. Ничего нет более успокаивающего, чем хороший, здоровый зевок. Генрик отвернулся к стене, чувствуя полное пренебрежение ко всем катастрофам, земным и космическим.

Донесся крик: «Отправление!» — но поезд еще долго не трогался.

Может ли мир совершенствоваться и стремиться к лучшему завтра, пока существуют учреждения и чиновники? Люди привыкли жаловаться на чиновников и злословить по их адресу. Поносить каждого в отдельности в каждом отдельном случае и всех вместе как явление. Но задумывается ли кто–нибудь над тем, что если в чиновничестве есть что–то мрачное и ужасное, то от этого больше всего страдают сами чиновники? Разве проклинающие бюрократию так ограничены, что не могут вообразить себе, что делается в сердцах и душах чиновников? А в сердцах и душах чиновников происходит то же самое, что и во всех человеческих сердцах я душах. Тоска по любви, поэзии, по чему–то лучшему и благородному. Надежда… Ах, эта проклятая надежда!