Путешествие

Виктория стала символом. Символом всего самого прекрасного, самого трогательного и необыкновенного в жизни. Он уже не помнил, как она выглядит, но это не имело значения. Обаяние ее образа возрастало с каждым днем, его питала вся неуспокоенная тоска Генрика. Он был убежден, что никогда в жизни не взглянет ни на одну женщину, ни к одной женщине не прикоснется. В мире нет женщин. Была только одна. Проклятая судьба показала ее лишь на мгновение, желая наказать его, чтобы превратить его тоску и желание в орудия пытки.

После войны Генрик решил закончить факультет истории искусств, на котором когда–то занимался. Мир казался ему прекрасным, полным неограниченных возможностей. Генрик мечтал найти свое место в жизни, быть нужным миру и людям. Он все еще помогал своему приятелю торговать конфетами, но это было существование временное и далекое от его мечтаний, от которого следовало как можно скорее отказаться.

Приятель часто повторял Генрику:

— Ты слушай меня и не будь растяпой.

Но Генрик знал, что он растяпа, и хотел быть растяпой. Именно в том смысле, в каком это понимал его приятель.

Он постоянно носил в сердце образ Викторин — самое прекрасное, самое драгоценное и самое удивительное свое сокровище. Однажды, идя по Краковскому предместью, он встретил ее. Ока шла, просто шла, задумавшись. В руке у нее была сетка с яйцами и булками. В другой руке она держала портфель.

Генрик шел за ней и никак не мог поверить, что это действительно она. Он утратил ощущение ее реального существования, и эта внезапная встреча вывела его из равновесия. Он боялся подойти, боялся перевоплощения духа в материю.

Вдруг Виктория оступилась и тихо чертыхнулась. Это подтвердило ее реальное существование. Даже то, как она оступилась, Генрику показалось очаровательным и растрогало его. Он подошел и сказал:

— Вы бросили своего ребенка на произвол судьбы, не вернулись к нему.

Виктория остановилась, издала легкий возглас и удивленно заморгала глазами. Лицо ее выражало полнейшую растерянность, но Генрику оно казалось олицетворением трагического пафоса, изобразить который не смогла бы сама Грета Гарбо. Он смотрел на нее, а она, продолжая моргать, смотрела на него. Это длилось довольно долго, и Генрик почувствовал какое–то замешательство.

— Вы меня не узнаете? — спросил он.

— А, это вы, — сказала Виктория. Она перестала моргать и как–то неопределенно улыбнулась. — Вы так

меня напугали.

— Неужели я такой страшный? — сказал Генрик, и его охватило отчаяние от того, что он говорит такие банальности.

Но Виктории это очень понравилось. Она громко засмеялась и прикрыла рот тыльной стороной руки.

— Страшный? Нет, почему же? Совсем не страшный. Только я испугалась, что ни с того ни с сего кто–то меня задел.

— Разрешите? — сказал Генрик.

Он взял у нее из рук портфель и сетку. Виктория не хотела отдавать вещи, и некоторое время они тянули их каждый в свою сторону. Наконец она уступила.

— Разрешите, и вас провожу, — сказал Генрик, — такого еще не бывало, чтобы женщина, идя со мной, несла тяжесть.

Он снова пришел в отчаяние от своей глупости и банальности, но Виктория и этим была восхищена.

— Гм, джентльменство заслуживает уважения в наши дни, — сказала она, кокетливо наклонив голову — Так что же с вами произошло с того времени, как… с того времени…

— С того времени, — подхватил Генрик, — как вы бросили своего ребенка на произвол судьбы?. Да?

Виктория засмеялась.

— Ах, какой вы забавный. Помню, помню, вы что–то такое говорили, когда мы расставались, а потом я скоро попала в облаву и меня увезли в Германию на работы.

Виктория помнила все это гораздо лучше, чем хотела показать.

Лицо на фотографии.

Этот слегка лысеющий со лба шатен в небрежной позе, так обаятельно смеющийся, — Янек.

Формально это Янек. Но если он им и является, то только под давлением биографических совпадений и анкетных данных, таких, как дата и место рождения, образование, профессия, заразные болезни, перенесенные в детстве, судимости, награды. Янек, каким бы чудаком и оригиналом он ни был в детстве, несмотря на всю свою гениальность и необычность и абсолютную независимость от дома и семьи, все же в прошлом был просто Янеком. Янеком с Иерусалимских аллей, со Сташица, с Вильчей улицы.

А этот господин на фотографии, так обаятельно смеющийся, не Янек, и поиски фактических или формальных родственных связей, попытка использовать эти связи — отвратительна.

Этот господин на фотографии — одна из выдающихся личностей эпохи, а кроме того, человек, живущий в роскоши и женатый на одной из красивейших женщин в мире.

Молодые люди мечтают стать такими, как он, а старики говорят, что могли бы стать такими, если бы с самого начала все сложилось иначе, если бы не стечение неизменно неблагоприятных обстоятельств и не географическое положение.

Об этом мечтают молодые и старые, мечтают постоянно, но Янек никогда ни о чем таком не мечтал. Это произошло само, без мечтаний, как что–то естественное, что–то не имеющее существенного значения.