Путешествие

  Потом мы поехали к нему домой. Его жена ждала нас к ужину. Квартира у них скромнее, чем я думал. Никакая не вилла, а просто квартира в большом доме. Другое дело, что эти дома — чудесные, роскошные дворцы. Если я говорю: скромнее, чем я думал, то все равно, моя дорогая, это для нас как сказка о железном волке. Я хочу сказать, что в квартире нет никакой претенциозности и неумеренной роскоши, чего можно было бы ждать от крупных звезд кинематографии. А значит, то, что я называю «скромностью», не было для меня разочарованием, наоборот. Это же примерно я мог бы сказать об Эрмелинде, моей невестке. Блестящая и взрывчатая красота этой женщины на экране приобретает в рамках дома какую-то камерность, и это определенно идет Эрмелинде на пользу, делает ее более женственной, чего не могут достичь самые невероятные эффекты кино. Она скромная (я бы даже сказал, робкая), интеллигентная и хозяйственная. Великолепный ужин она подавала сама, и очень ловко; у прислуги, наверно, был выходной день, потому что я никого не заметил. Мне показалось, что у Эрмелинды какая-то неприятность. Она была как будто чем-то подавлена, глаза немного воспалены; но это, может быть, от «юпитеров». Я обратил также внимание на то, что они почти не разговаривали между собой — только по каким-нибудь чисто бытовым вопросам, и то с некоторым холодком и сдержанностью. Тут, конечно, нет ничего особенного, просто, должно быть, поссорились, это бывает даже с самыми лучшими супружескими парами. Правда?

    Во всяком случае, атмосфера была не слишком приятная, как если бы было известно, что в доме находится злоумышленник, но неизвестно, где он скрывается.

  Кстати, ты имела немалый успех! Да, ты!

  Янек и Эрмелинда не переставали удивляться, как прекрасно я владею итальянским, а я всю заслугу (по справедливости) приписал тебе, твоим педагогическим способностям. Они много о тебе расспрашивали, и я должен был им много рассказывать.

  Потом Янек предложил покататься по Риму при лунном свете, что было мной охотно принято, но Эрмелинда отказалась, ссылаясь на головную боль. Она простилась со мной с банальной сердечностью героев Пруста, выразив надежду, что хотя я приехал к своему брату, но все же пойду на некоторые жертвы и время от времени буду терпеть и ее общество. Для меня, знающего эти нюансы, это было равносильно предостережению, чтобы я не вздумал в отсутствие Янека ей надоедать. Но, может быть, тут крылся какой-нибудь намек на вещи, мне неизвестные, какая-нибудь колкость, потому что, когда она это сказала, Янек, хоть он человек очень сдержанный, пожал плечами, с трудом скрывая раздражение.

  Мы долго ездили по Риму, разговаривали много и свободно. Янек рассказывал мне довольно подробно обо всем, что с ним было с момента отъезда из Польши, о том, как он поехал перед войной на несколько недель из Франции в Италию, а потом военные события уже навсегда связали его с этой страной. Он выслушал мой рассказ, а когда я рассказал ему о гибели родителей, долга молча кусал губы, ,а потом спросил, нельзя ли как-нибудь через государственную сберегательную кассу или другим путем устроить так, чтобы он смог поставить на их могиле красивый памятник.

Я ничего не ответил, потому что ведь нет никакой могилы, родители  погибли  неизвестно когда и где. Я

молчал, не хотел об этом рассказывать, чтобы не мешать благородным намерениям Янека, который был так взволнован, что, казалось, потерял все самообладание, чего я никогда от него не ожидал. Через минуту он, видимо, спохватился и начал ни с того ни с сего рассказывать что-то несуразное и очень веселое.

Итак, мы ездили и ездили, болтали и болтали откровенно, открыто, свободно и с видимым удовлетворением, и все-таки стена которую пробить мы не могли, разделяла нас, и этой откровенной, приятной болтовней, украшали ее как диким плющом.

  На другой день я проснулся утром в своем «Pensione Paisiello», у меня болела голова, и я подумал: «Я в Риме». И тут же: «Ну и что с того?» Меня это не радовало, даже немного пугало. И вдруг я вспомнил, что Янека здесь уже нет, что в эту минуту он летит на самолете в Алжир, и я почувствовал большое облегчение.