Путешествие. Дневник. Статьи

Недоволен я 11, 14 и 15-ю строфами. Кроме того, не удалось передать периодом прекраснейшего периода, с которого псалом начинается на славянском; мои отрывочные предложения далеко не стоят сильнейших причастий: «очищающего вся беззакония твоя, искореняющего вся недуги твоя, избавляющего от нетления живот твой» и пр., особенно если вспомнить, что все они зависят от глагола «благослови».

Перечел дневник с 26 июня по нынешний день: в июне я был лучше и счастливее, чем в июле; а между тем бог оказал мне и в этом месяце великие благодеяния: «Благослови, душа моя, господа и не забывай всех воздаяний его».

Еще поздно вечером получил я письмецо от матушки и рецепт от доктора Риттмейстера,[479] который когда-то служил под начальством отца моего.

28 июля

Прочел сегодня 3 песнь of «The Lay of the Last Minstrel» и большую часть четвертой. В слоге у Скотта некоторое сходство с Бюргером:[480] немудрено, они оба имели перед глазами старинных английских сочинителей баллад. Я решился было не говорить о красотах Скоттовой поэзии, потому что само по себе разумеется, что их у него много; однако же не могу не упомянуть о необыкновенно превосходном начале четвертой песни — первые две строфы в своем роде единственны. В «Замечаниях» у Скотта пропасть такого, чем можно бы воспользоваться. Любопытно одно из этих замечаний — о симпатических средствах лечения: «В наш магнетический век, — говорит автор, — странно бы было все эти средства считать вздором». Грибоедов был того же мнения, именно касательно заговаривания крови.

29 июля

Я сегодня был счастлив, потому что был деятелен: поутру удачно занимался переводом, а после обеда писал к матушке и сестрице Улиньке.

Отложу на время занятия свои греческим языком: окончив перевод, примусь за них деятельнее и не в такую часть дня, когда и душа, и тело требуют отдыха, т. е. стану заниматься им поутру или вечером, а не тотчас после обеда; вечера же тогда будут дольше.

30 июля

В 22-й книжке «Вестника» «Взгляд на пастушескую поэзию древних» — гиль! [481] Но спасибо, что я прочел эту статью: тут извлечение из «Плача Мосха над смертию Биона»;[482] как жаль, что у меня нет подлинника! Это стихотворение должно быть очаровательно на греческом. Вот два места, которых нельзя не выписать:

«Кто осмелится приближить к устам своим свирель, которая и теперь еще благоухает дыханием уст твоих?». Не есть ли тут что-то в роде персидских поэтов?

«Яд прикоснулся к устам твоим — и не превратился в мед?». Читая этот плач, я вспомнил Дельвига: хорошо бы было, если бы кто слогом и с талантом покойника написал что на смерть его.

Бриден (о котором известие помещено в 20 книжке «Вестника») заслуживает быть бессмертным в памяти потомства,[483] если бы он даже и ничего другого не написал кроме вступления в проповедь, которую в 1751 году говорил в Париже в церкви св<ятого> Сульпиция: это вступление истинно удивительно.

«Гимн Непостижимому»[484] Мерзлякова показывает, что автор его не без таланта. В этом гимне есть даже мысли и картины новые (что, признаться, в нашей бедной поэзии, которая вся основана на подражании, не последняя редкость!). Вот несколько прекрасных стихов:

Кто смеет положить пределы
И круг и дни твоим делам?
. . . . . . . . . . . . . .
Отец! наш

мир тогда создался,Как стали чувствовать тебя
И разуметь твои щедроты;
Твой мир для нас непостижим!
. . . . . . . . . . . . . .
От трона твоего, как искры,
Мелькая в мраке пустоты,
Лиются солнцы беспрестанно.

Но вот что превосходно:

...Падет сей мир ничтожный,
Как в беспредельном поле цвет,
С которого минута (мгновенье?) жизни
Сбирала (Собрало?) небу фимиам.

Последние два стиха, несмотря на то что я бы желал в них переменить два слова (и для двух стихов это много), принадлежат к таким, которые только истинный поэт в состоянии написать.

31 июля

Не забыть: Клод Лоррен[485] сначала был пирожником! Сегодня у меня был сон, который вместе с тем, как и где я пробудился, может служить предметом для стихов,