Путешествие из демократии в дерьмократию и дорога обратно

Эти эпизоды «из Борева» даны в качестве примера ранее сказанного, что «профессор-доктор» напихал в книгу много всего, не думая, в связи с чем количество не могло не перейти в качество. Но оставим «профессора-доктора» и перейдем к его братьям по уму, чести и совести. Прежде всего поражает их какая-то подлая, патологическая трусость.

Поэт Антокольский по команде партийного чиновника делает приседания и на вопрос, как можно опуститься до такой низости, мямлит: «Ну... во-первых, я член партии, а во-вторых, я испугался».

Этот-то еще на ногах устоял, а эти:

«Как-то после войны Козинцев показывал свой фильм Сталину и пытался угадать его впечатление. Вдруг вошел Поскребышев, передал записку, посветил фонариком. Сталин буркнул: «Плохо». Козинцев потерял сознание. Сталин сказал: – Когда проснется этот хлюпик, скажите ему, что «плохо» относится не к фильму, а к записке. Товарищу Сталину весь мир говорит «плохо» – не падает же Сталин от этого в обморок».

Или этот:

«Рабинович был правительственным фотографом – снимал членов Политбюро, членов ЦК, партийные съезды, международные конгрессы. Летним утром 1937 года он устанавливал свой треножник на одной из дорожек Кремля. К фотографу подошел Сталин: – Что же это вы, гражданин Рабинович, скрыли, что вы из дворян? Рабинович от страха упал в обморок».

Или такой эпизод. Сталин смотрит балет. В антракте проходит мимо разговаривающих Храпченко и какого-то видного балетмейстера (Борев не захотел его назвать). Сталин им бросает на ходу: «Все о делах, о делах, потанцевали бы...» И профессор Храпченко с балетмейстером тут же, без музыки начали немедленно вальсировать.

Борев тщательно проводит мысль, что тогда все были такие, все боялись и нельзя было иначе, но в других эпизодах, где идут потуги облить Сталина грязью, всплывают и другие факты. Вот, например, взаимоотношения М. Шолохова и секретаря ЦК по идеологии Стецкого: «Однажды в компании Стецкий стал критиковать Шолохова за то, что его главный герой Мелехов – настоящая контра. И многое в том же духе. Потом он сказал: – Ты, Шолохов, не отмалчивайся.

Шолохов спросил: – Ответить вам как члену ЦК или лично? – Лично.

Шолохов подошел к Стецкому и дал ему пощечину. На следующий день Шолохову позвонил Поскребышев. – Товарища Сталина интересует, правда ли, что вы ответили на критику Стецкого пощечиной? – Правда. – Товарищ Сталин считает, что вы поступили правильно».

Между прочим, Шолохов мог бы и поприседать, как Антокольский, но не стал, мог бы предать своих друзей, как это делали другие, но тоже не предавал. Когда в Ростовском обкоме арестовали друзей Шолохова, он немедленно выехал в Москву, причем открыто, а не тайно, как это утверждает Борев. Попросил приема у Сталина, защитил друзей, их дело было возвращено и пересмотрено, они освобождены и восстановлены в должности. Можно было? Да, но для таких поступков нужно быть порядочным человеком.

Таких среди критиков Сталина нет. Вот, к примеру, критик, храбростью которого все восхищаются. Борев пишет об этих событиях так:

«Мандельштам был убежден, что он — поэт, живущий, как божья птица, вольно и впроголодь, – имеет право брать у всех все, что ему нужно. Однажды он взял взаймы деньги у прозаика Бродского. Через некоторое время заимодатель грубо, в оскорбительной для Мандельштама и его жены форме стал требовать деньги. Произошла ссора. Чтобы ликвидировать инцидент, был назначен товарищеский суд под председательством Алексея Толстого, о котором в 30-х годах говорили, что в его жилах течет половина графской и половина свинской крови. Когда я пишу эти слова, во мне все протестует против столь резкой и несправедливой оценки. Однако в предании прозвучала такая характеристика, и я не считаю себя вправе быть ее цензором. Суд решил, что Мандельштам не прав, присудил его к возвращению долга и вынес общественное порицание. Тогда разгоряченный поэт встал, подошел к Толстому и со словами: «А это вам за ваш Шемякин суд», – дал ему пощечину».

Когда я прочел эти строки, то подумал, что О. Мандельштаму должно быть на момент описываемых событий лет 20, не больше, поскольку наглость «божьей птички», ограбившей доверчивых кредиторов, объяснима для безусого юнца. Каково же было удивление, когда наткнулся на фотографию Мандельштама, раскрыв как-то том его сочинений. Это оказался лысый джентльмен с весьма потасканной физиономией, который кончал в то время вторую половину пятого десятка! И в эти-то годы такая откровенная подлость в поступках?

И уже не удивляла его «критика» Сталина в широко известном стишке:

«Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны.

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.