Путешествие к вратам мудрости

Когда примчалась моя сестра с новостями, я готовился к путешествию из Адена в Сану затем, чтобы подарить Великому Малику крошечные фигурки, заказанные им ко дню рождения Досточтимой Малики. Шестнадцать крохотных статуэток, вырезанных из масляного дерева, с изображениями самого Малика, его жены и их четырнадцати детей. Каждая была с первую фалангу моего большого пальца, но детальность в изображении лиц и тел, по-моему, была исключительной.

Крошечные скульптуры я начал мастерить много лет назад, и люди смеялись надо мной. Очень уж они мелкие, говорили эти люди, кому нужны такие жалконькие вещицы? Но, сообразив однажды, с какой точностью вырезаны каждое личико и тельце, они передумали насмешничать, и заказы посыпались градом.

Когда Альбия сквозь слезы объявила, что нам нужно безотлагательно вернуться домой, я взглянул на кузена. Все утро он был не в духе, пропуская мимо ушей дружеские шутки, которыми обычно начинался и заканчивался наш день. Думаю, мы оба предположили, что наш отец сделал свой первый шаг на пути из этого мира в следующий, ведь Морел давно болел, однако в нашем старом семейном жилище нас поджидала куда более непредсказуемая и мучительная встряска.

Сколько я себя помню, я называл Нурию тетей, но, строго говоря, мы не состояли в родстве ни с какой стороны. Тем не менее сосуществовали мирно и уважали друг друга, особенно с тех пор, как я, оценив по достоинству Хаму, назвал его своим двоюродным братом и между нами сложились отношения, каких я тщетно дожидался от моего давно пропавшего старшего брата.

В прежние годы Морел делил свою любовь поровну между моей матерью и тетей, ночуя попеременно то с одной, то с другой, но когда им прибавилось лет, он почти не спал в их постелях, его тянуло к женщинам помоложе.

В придачу за недавние месяцы здоровье Нурии ухудшилось, и на рынке мне не раз случалось застать ее сидящей на скамейке – тяжело дыша, она прижимала руку к груди. Однажды, когда я положил свою ладонь поверх ее руки, у меня возникло ощущение, будто ее сердце настойчиво рвется вон из тела, и смятение в ее глазах отражало испуг в моих. Лекарь навестил ее на дому, но лишь затем, чтобы провозгласить: одряхлевшим женщинам положено страдать, ибо Аллах дал понять раз и навсегда – первейшее предназначение женщин рожать детей и исполнять любые требования мужчин, а коли они на это больше не способны, жаловаться им не на кого, кроме как на самих себя. Лишь однажды Нурия не выходила весь день из своей комнаты, и нам пришлось всячески развлекать Морела, дабы он не заметил ее отсутствия на кухне.

В тот день, когда смерть пришла за ней, Нурия с утра выстирала белье, наварила еды и накормила домашний скот. Но первым делом она приготовила фатут с говяжьей печенью для Хаму и меня, чтобы мы поели, прежде чем отправиться в мою мастерскую, а когда она заворачивала в ткань мутабаки[51], которыми мы обычно закусывали в обеденный перерыв, я ощутил неловкость, повисшую в воздухе. Хаму и его мать души друг в друге не чаяли, в то утро, однако, ничто не напоминало о любви и душевной привязанности между ними.

Когда Хаму сел на бирюзовую подушку, его любимую, Нурия отвернулась от него, и он обиженно уставился в пол. Тетушка явно плакала накануне, и когда перед нами поставили блюдо с завтраком, Хаму потянулся к ней, но она отпрянула, сказав: «Не сейчас, Хаму, потом» – и вернулась к своим домашним обязанностям. Нам было пора уходить, и, надевая сандалии, я услышал, как двоюродный брат, понизив голос, просит у матери прощения, а когда я заглянул в комнату, Нурия сидела за столом, схватившись за голову, будто нечто непоправимое вторглось в ее жизнь. Я перевел взгляд с матери на сына, но никто из них слова не проронил, Хаму же, раскрасневшийся от злости и стыда, схватил костыли и проковылял мимо меня.

Я наклонился, поцеловал тетю в макушку, вдыхая знакомый и успокоительный запах яблочных духов, которыми она пользовалась, а когда я направился к двери, она схватила меня за руку и притянула к себе.

– Ты знал? – спросила она, глядя на меня с явным разочарованием. – Ты тоже в этом участвуешь?

– Знал что? – спросил я, и она, поискав ответ в моих глазах и обнаружив лишь неведение, отпустила меня, и я ушел, озадаченный ее вопросом. То был последний раз, когда мы были вместе.

Конечно, им жилось нелегко с самого начала. Хаму не родился с перекошенными конечностями, но заполучил их в результате злополучного происшествия, когда ему было три года. Печальная участь во многих смыслах – и не в последнюю очередь потому, что девушки заглядывались на него, ибо не было в нашем поселке парня красивее, чем он, и быть бы ему женихом нарасхват, если бы не проклятое увечье.

Нурия была ему замечательной матерью, и моя мать Фарела со временем прониклась теплым чувством к Хаму и старалась подружить нас, хотя однажды в порыве откровенности поведала мне под секретом, что не совсем доверяет ему.