Путешествие на край ночи

Когда она дописывает последнюю букву, горячая волна восторга поднимает меня высоко на гребень и швыряет вперед. Я заключил молодую жену в объятия и целую ее. Хочу раз, а целую два и три. Это происходит в один момент и совершенно неожиданно. Потом смущенно отскакиваю от девушки. Консул, сдвинув на кончик носа большие очки, смотрит на нее, улыбаясь:

— Как вы истолкуете этот символ?

— Но он не сказал, ни слова! — Иоланта тоже смущена, но глядит на меня с радостной улыбкой. — Я ровно ничего не поняла!

Хохочет консул, довольна Иоланта, и я радостно отдаюсь волне горячего человеческого счастья. Хочется раскрыть объятия всему миру… Нет, просто прижаться лицом к этим тонким и нежным рукам…

Иоланта с улыбкой наблюдает за мной и, видя мое смущение, приходит на помощь:

— Закурите сигарету, и я с вами, мне неудобно одной.

Она протягивает свой золотой портсигар. Крышка раскрыта. Окаменев от ужаса, я читаю знакомым острым почерком написанные слова: "I am loving you only and all my other loves are but nothing" — "Люблю лишь тебя, и вся моя иная любовь — только ничто".

Двери распахиваются, курьеры вносят шампанское.

Глава 3. Многопенный вал

А.Блок

С облегчением опустился я на следующий день в глубокое кресло тихого кафе. Господин обер, дородный и важный, подал черный кофе, рюмку зеленого шартреза, сухое печенье и пачку свежих газет, поклонился и с достоинством отошел в сторону. Я следил за ним, со страхом ожидая момента, когда останусь один, наедине с ужасом своего положения.

Вчера я взял себя в руки и сумел довести до конца мучительный вечер, как-то шутил, чему-то смеялся… Сотню раз заглянул в порочные глаза жены, стараясь найти в них сомнение, раскаяние, тревогу — что-нибудь, показывающее внутреннее волнение или хотя бы понимание мучительного тупика, в который она меня завлекла.

И ничего не прочел в спокойных светло-зеленых глазах, кроме обычной печали и пустоты. Она мило смеялась моим шуткам, была возбужденна, и это лишь подчеркивало угнетавшую меня удаленность ее души. Так сильна была жажда счастья, что одно ее веселое слово окрыляло меня, я вспыхивал искренней радостью, но потом ловил неживой взор, устремленный поверх людских голов куда-то вдаль, и сжимался и опускал голову над бокалом.

Нет, нет — не моя…

И пока жена рассказывала о недавней поездке в Париж, живо и верно изображая сценки французской жизни, я слушал, улыбался и думал: что же… значит — пополам? Вынужден делить ее с цепкими руками Изольды… Вспомнил Камиллу и почувствовал стыд, представляя себе свою жену… Вспомнил хищный профиль Изольды, ее гордые слова: "Если когда-нибудь встретите такую надпись — знайте: перед вами стою я, воплощенная в ином образе. В него я вложила все самое святое, что нашла в себе. Отступитесь: он — мой!"

Я ничего не сказал Иоланте. Несколько раз начинал говорить, глядя на ненавистную надпись, но голос срывался и противно дрожал. И я обрывал фразу. Любовь толкала вперед: жизнь — не книга, и я — не выдуманный герой… А гордость гнала назад: надо замкнуться в себе и ждать. Если захочет, она придет сама… Нельзя унижаться до расспросов, которые можно истолковать как ревность.

Поздно ночью я подвел Иоланту к подъезду ее дома. Она вошла и оглянулась, как бы приглашая следовать за ней. Но я остановился у порога.

Мгновенье мы стояли молча.

— Благодарю вас за приятный вечер. За все, — я думал об Изольде. Чей-то железный голос в моей душе равнодушно повторял: "Люблю только тебя, и вся моя иная любовь — только ничто". И я отвечал голосу: "Нет, любовь неделима!"

Широко раскрытыми глазами жена смотрела на меня. Растерянно начала:

— То есть как же… Вы… — Смолкла. Закончила холодно: — Спокойной ночи. — И захлопнула дверь.

Я спустился к мосту. Вот здесь вчера колесо судьбы вдавило в грязь серебряную розу… Боже мой… Это не то… Не то…

Бегом возвращаюсь к старому дому с крестом у входа. Сонный привратник нехотя открывает дверь. Бегом поднимаюсь по лестнице. Незапертая дверь.

Иоланта, положив голову на раскрытую книгу, беззвучно плачет.

Ну, вот и все. А сегодня — снова день. И завтра — опять. И долгие дни впереди. Колебания между ненавистью и любовью, яростная злоба при воспоминании об Изольде. Все тот же проклятый профиль стоит перед глазами. "Будет время, когда вы захотите иного счастья — тогда я приду для мести".

Она пришла. Неужели так можно жить и дальше?

Почему Иоланта молчит? Ведь нельзя же забыть… Боится? Нет, слово страх в применении к ней звучит шуткой. Лжет? Но в больших зеленых глазах было столько равнодушия…

О, если бы только увидеть тревогу и раскаяние — простил бы и все забыл… Эх, если бы только поймать одно движение трусости — порвал бы тогда сразу… Но ничего этого не было… Чем больше я присматривался к жене, тем яснее видел, что самое главное, самое глубокое чувство, выраженное ее взором, всегда была печаль.

И это примирило меня с нею. Я решил взять себя в руки покрепче, отбросить мелочные соображения гордости и уязвленного самолюбия. Нужно поговорить, не требуя признания — к чему оно? — но преследуя лишь одну цель — познание правды, чтобы, поняв, можно было скорее помочь.