Путешествие на край ночи

Хозяин не удержался и разрушил это очарование. У него тоже была мания, поистине слишком сильно донимавшая его, – в полный голос и по любому поводу заводить речь о своей живописи, о своих картинах. Вот так, как мы ни были пьяны, сокрушительная банальность опять ворвалась в нашу компанию из-за его упрямой глупости. Я сдался и адресовал ему несколько обдуманных и ослепительных комплиментов – словесное выражение столь желанной художнику удачи. Этого только ему и не хватало. Едва он выслушал мои похвалы, подействовавшие на него, как половой акт, он рухнул на одну из мягких кушеток, стоявших у борта, и премило задрых в явно блаженном состоянии. Остальные гости еще смотрели друг другу в лицо отяжелевшими и обоюдно восхищенными взглядами, качаясь между почти неодолимым сном и чудодейственными восторгами пищеварения.

Что до меня, я решил сэкономить на позывах ко сну и приберечь их до ночи. Страхи, испытанные днем, слишком часто отгоняют сон вечером, и, если вам посчастливилось отложить про запас какое-то количество блаженства, вы будете форменным идиотом, досрочно промотав его на бесполезную дремоту. Все – на ночь! Таков мой девиз! Надо постоянно думать о ночи. Когда тебя приглашают на обед, выбери момент и вновь нагуляй себе аппетит.

Мы воспользовались всеобщей оторопью и слиняли. Втроем мы тихонько улизнули, стараясь не потревожить осоловелых гостей, предавшихся приятной дреме вокруг аккордеона хозяйки. Глаза у нее, размягченные музыкой, слипались в поисках темноты. «До скорого!» – бросила нам она, когда мы пробирались мимо, и ее улыбка перешла в сон.

Мы втроем ушли недалеко, только до присмотренного мной заранее места, где река делает колено между двумя рядами тополей, больших островерхих тополей. Оттуда открывается вид на всю долину и даже на городок в глубине ее, сгрудившийся вокруг колокольни, вбитой, как гвоздь, в багровость неба.

– Когда у нас обратный поезд? – разом встревожилась Мадлон.

– Не паникуй! – успокоил ее Робинзон. – Мы же договорились: нас подбросят на машине… Хозяин сказал, у них есть машина.

Мадлон замолчала. Довольство настраивало ее на задумчивость. Еще бы! Такой удачный день.

– А как твои глаза, Леон? – осведомилась она.

– Гораздо лучше. Я не хотел тебе говорить – не был уверен, но, по-моему, особенно левым, я даже мог сосчитать, сколько на столе бутылок. А ведь я порядком принял, заметила? Эх, ну и винцо!

– Левый – это со стороны сердца, – обрадовалась Мадлон. Она – это и понятно – была страшно довольна, что у него лучше с глазами. – Тогда давай поцелуемся, – предложила она.

Я почувствовал, что буду лишним при подобных излияниях. Но уйти было не просто: я не очень-то представлял, в какую сторону направиться. Я притворился, что пошел по нужде за стоявшее в стороне дерево, и остался там, выжидая, когда они уймутся. Они говорили друг другу нежности. Я все слышал. Когда знаешь людей, даже самые плоские любовные разговоры кажутся забавными. И потом я впервые слышал от своих спутников такие слова.

– Ты вправду меня любишь? – спрашивала она.

– Как свои глаза, – отвечал он.

– То, что ты говоришь, Леон, – это не пустяки. Но ведь ты же меня еще не видел, Леон. Может, увидишь собственными глазами, а не чужими, как раньше, и разлюбишь? Может, увидишь опять других женщин и влюбишься в них всех сразу? Как все твои приятели.

Сказано было тихо, но метила она в мой огород. Меня не проведешь. Она думала, я далеко и ничего не услышу. И тут Мадлон взялась за меня. Она не теряла времени даром. Мой друг Робинзон запротестовал. «Да брось ты! – отмахнулся он. – Все это одни предположения, клевета…»

– Я, Мадлон? Да никогда в жизни! – оправдывался он. – Я совсем другой человек. С чего ты взяла, что я такой же, как он? После всего, что ты для меня сделала? Нет, я привязчивый. Не прохвост какой-нибудь. Я тебе уже говорил: «Это навсегда!» – а я слово держу. Навсегда! Я давно знаю, ты хорошенькая, а станешь еще лучше, когда я тебя увижу… Ну, теперь ты довольна? Больше не будешь плакать? Вот все, что я могу тебе сказать.

– Ты – милый мой! – отозвалась она, прижавшись к нему. И тут они давай клясться друг другу. Неба – и то им было мало.

– Мне так хочется, чтобы ты всегда была счастлива со мной, – нашептывал он ей. – И чтобы ты ничего не делала, а у тебя все было.

– Ах, какой ты добрый, Леон! Ты еще лучше, чем я думала. Ласковый. Верный. Ты – все!

– Это потому, что я обожаю тебя, малышка.

И, тискаясь друг к другу, они совсем разгорячились. А потом, словно для того, чтобы не подпустить меня к своему большому счастью, сыграли со мной обычную скверную шутку.

Начала она.

– Твой друг, доктор, он очень милый, верно? – И снова, как если бы не успела меня переварить: – Очень милый… Не хочу говорить о нем плохо: он же твой друг. Но, по-моему, он груб с женщинами. Нет, нет, я не скажу о нем ничего дурного: он тебя вправду любит. Только он не в моем вкусе. Знаешь, что я тебе скажу… Только ты не обидишься?

Нет, Леон ни на что не обижался.