Путешествие на край света: Галапагосы

Герман Мелвилл. «Энкантадас».

«…Возьмите двадцать пять кучек золы, разбросанных то тут, то там по пустырю, потом представьте себе, что они выросли до размера горы, а пустырь превратился в море, и вы получите некоторое представление как выглядят Энкантадас, или „Зачарованные Острова“. Когда-то потухшие вулканы, до того как стать островами, являют собой образ того, во что мог бы превратиться наш мир после кары господней.

Сомнительно, чтобы где-нибудь на Земле нашлось еще более пустынное место. Заброшенные древние кладбища, развалины городов представляют из себя довольно меланхолическое зрелище, но, как и все, что связано с людьми, они, тем не менее, будят в нас некоторые чувства, какими бы грустными они не были. А потому даже Мертвое море, какие бы эмоции оно не вызывало, порождает в душе паломника приятные чувства.

Обширные северные леса, бескрайние моря, никем не исследованные ледяные равнины Гренландии есть образ самого глубокого одиночества, какое может быть представлено нашему взору. И все-таки тот ужас, что они навевают на нас, смягчается под влиянием магии движения волн и смены времен года, и даже, если там нет никого, но весна приходит и в те леса, а далекие моря отражают сияние знакомых нам звезд, словно мы стоим на берегу озера Эри, и в чистом воздухе ясного, прекрасного полярного дня сверкающий и голубой лед становится похожим на малахит.

Но особое проклятие, скажем так, тяготеет над Энкантадас и вокруг них, и пустота, царящая там, не сравнится ни с Идумеей, ни с Полюсом, потому что там ни что не меняется, времена года там не чередуются, а невзгоды не проходят. Расположившись на экваторе, они не знают ни осени, ни весны; а тлен не пугает их, поскольку они и так уже пепел. Дожди освежают пустыни, а на этих островах никогда не идет дождь. Они подобны флягам из тыкв, выставленным на просушку под безжалостным сирийским солнцем, что, в конце концов, трескаются.

„Сжальтесь надо мной, — словно жалобным голосом взывает душа Энкантадас, — и пошли мне Лазаря, дабы он увлажнил перста свои в прохладной воде и оросил язык мой, ибо пламень этот мучит меня“.

Другая особенность этих островов — их полная необитаемость. Они подобно образу падшего царства, где и шакалу негде укрыться посреди пустоши, что когда-то была царством вавилонским, но на островах этих нет прибежища даже для животных изгоев. Человек и волк бегут отсюда. Живут здесь лишь рептилии, черепахи, ящерицы, огромные пауки, змеи и эта особенная аномалия, порождение чужой природы, огромная игуана. Не слышно здесь ни голосов, ни мычания, ни даже какого-нибудь воя, а самый привычный и частый звук здесь — шипение.

На большинстве островов, где есть хоть какая-то растительность, эта выглядит скуднее, чем на бесплодных землях Атакамы. Спутанные заросли жесткого кустарника без плодов и без названия, поднимаются из глубоких трещин обожженных скал, предательски скрытых от взора, и тут же группы искривленных кактусов.

Почти повсюду вместо берега обнаженные скалы, точнее сказать, застывшие потоки лавы, нагромождения черноватой или зеленоватой массы, похожей на кучи шлака близ доменной печи, а между ними, то тут, то там темные провалы и мрачные гроты, куда морские волны с яростью швыряют пену. А над ними, сквозь клочья серого тумана, проносятся стаи ужасного вида птиц, оглашая окрестности пронзительными криками, что лишь усиливает зловещий грохот. И как бы безмятежно не было море, для этих скал нет покоя от нескончаемых волн, их удары никогда не прекращаются, даже если океан спокоен. Когда же день облачный, а жара стоит удушающая, привычное состояние для этих экваториальных вод, темные глыбы вздымаются среди белых водоворотов и бурунов в местах отдаленных и, несомненно, опасных, представляя собой плутоническое зрелище. Только в обреченном мире могут существовать подобные места.

В тех местах, где на берегу нет следов огня, тянутся широкие пляжи, усеянные бесчисленными ракушками, где местами валяются куски гниющего сахарного тростника, бамбук и кокосы, заброшенные в этот мрачный мир, такой далекий и отличный от очаровательных островов с пальмовыми рощами, лежащих на Западе и на Юге, другими словами, по всему пути от рая до преисподней; но также, рядом с этими признаками наличия далекой красоты, можно заметить куски обгоревшего дерева или изъеденный шпангоут потерпевшего крушение корабля. И в том, что они здесь оказались, нет ничего удивительного, из-за течений, несущихся в противоположных направлениях и сталкивающихся в широких каналах архипелага. Капризность воздушных потоков гармонирует с потоками морскими. Нигде на свете ветер не бывает таким легким, таким беспорядочным, таким ненадежным, и таким склонным к мертвым штилям, как на Энкантадас. Прошел почти месяц, прежде чем корабль смог пройти расстояние, отделяющее один остров от другого, составлявшее всего девяносто миль, а течения были такой силы, что едва не выбросили его на скалы, хоть шлюпки были спущенные на воду, чтобы буксировать судно, но ускорить его ход они не смогли. Иногда случается, что судно, плывущее издалека, не в состоянии подойти к архипелагу, если, конечно, они не учли в своем курсе силу дрейфа еще до того, как он покажется на горизонте. Однако иногда возникает таинственная сила, притягивающая суда, идущие совершенно в другом направлении, к островам.

Доподлинно известно, что в былые времена, точно так же, как и в наши дни, многочисленные флотилии китобоев бороздили окрестные воды в поисках китов, а места те называли Заколдованными. Но такое происходило, как это будет описано ниже, на некотором расстоянии от крайнего большого острова Альбермале, вдали от лабиринта меньших островов, где море открытое; и именно там вышеописанные условия не всегда складываются, а возникают течения невероятной силы, потом исчезающие таким же таинственным образом. Сказать по правде, в определенное время года, без каких-либо очевидных причин, в обширных областях вокруг архипелага возникают настолько сильные и нестабильные течения, что корабль перестает слушаться руля и сам меняет курс, хотя и продолжает идти со скоростью четыре или пять миль в час. Различия в навигационных расчетах, вызванные этими причинами, совместно с изменчивыми ветрами, создали почву для ложного представления, что на одной и той же параллели существует две группы островов, отстоящие друг от друга на сотню лиг. Так представляли себе это их первые визитеры, пираты, если мы откроем карты этой области Тихого океана, относящиеся к 1750 году, то найдем там эту ошибку.

И эта кажущаяся неопределенность и неточность в местоположении островов, скорее всего, и привела к тому, что испанцы начали называть их Энкантадас или „Зачарованный Архипелаг“.

Современный путешественник, зная наверняка, что положение островов установлено точно, может предположить, что подобное название, скорее всего, было дано островам под влиянием неестественного ощущения пустоты, витающего над этими местами. Трудно найти лучший образ того, что когда-то было живым и цветущим, но затем злою силой обращено в пепел, эти острова похожи на Содомские яблоки, покрывшиеся тленом, как только к ним прикоснулись.

Каким бы не точным казалось их положение по причине блуждающих вокруг течений, острова эти покажутся, за исключение разве тем, кто сошел на их берега, совершенно одинаковыми: вбитыми, вплавленными, накрепко приклеенными к самому телу смерти.

Свое название, Энкантадас, острова могли бы получить и по другому поводу, если обратим внимание на особенную рептилию, обитающую на их пустошах, и чье присутствие там дало другое испанское имя: Галапагос. Большинство моряков совершенно серьезно поддерживают то суеверие, одновременно нелепое и жуткое, что все офицеры, приобретшие дурную славу за свой буйный норов, особенно капитаны и коммодоры, умерев, превращаются в черепах и бродят по этим выжженным землям, словно господа.

Вне всякого сомнения, подобные фантазии, странные и одновременно мрачные, были навеяны пейзажем островов, но и не только, а еще и обликом черепах, где присутствует нечто, похожее на самоосуждение, на не проходящую печаль, на наказание без надежды на помилование, что невозможно найти в облике какого-либо другого животного, и что еще больше усиливается при одной лишь мысли об их удивительном долголетии.

Рискуя прослыть человеком, верящим в колдовство, не могу, тем не менее, не признать, что до сих пор, когда я уезжаю из многолюдного города, чтобы провести июль и август, бродя в горах Адирондак, вдали от суеты городской, дабы прикоснуться к таинствам Природы, когда я сажусь на поросшем мхом крае глубокого лесного оврага, в окружении упавших стволов сосен, то в памяти моей, словно во сне, начинают всплывать другие мои скитания, в опаленном сердце волшебных островов, и я вдруг начинаю видеть, как на темном гладком панцире вдруг блеснет луч, а и из безлистных зарослей медленно протянется черепашья шея, и начинаю различать на остекленевшей поверхности камней борозды, оставленные медлительными черепахами, проползавшими здесь много раз за тысячу лет в поисках углублений, где на дне могла бы остаться вода, и, откинув в сторону всякие сомнения, припоминаю, как некогда засыпал на земле окутанной злыми чарами.

А потом мои воспоминания принимают такую ясную форму, а может быть то магическая игра моей фантазии, но я уже и сам не уверен, что это лишь оптический обман, галлюцинация, навеянная Галапагосами. И нередко так случается, что во время веселых пирушек при свечах и в каком-нибудь старинном доме, в углах, куда легли густые тени, мне видятся заколдованные пустынные леса, и товарищи, собравшиеся вокруг, обращают внимание на мой застывший взгляд и резкую смену настроения и сами начинают верить, будто я вижу, как из воображаемой чащи выползает, неуклюже волоча по полу тело, призрак огромной черепахи с горящей надписью на панцире „Memento“…»