Путешествие на край тысячелетия

Что до сына рава, мальчика Шмуэля Эльбаза, то с ним, похоже, эта перемена произошла уже давно. Ибо с той минуты, как он взошел с отцом на корабль, ожидавший их в гавани Кадиса, и ощутил под ногами мерные колыхания палубы, душа его поняла, что нашла наконец то место, где ей возместятся все те укачиванья и баюканья, которых, из-за смерти матери, она была сызмальства лишена, — и с той минуты маленький Эльбаз прильнул к пузатому судну, словно то была потерянная колыбель его детства. А когда отец его, рав, в самом начале пути был настигнут морской болезнью и в ужасном своем состоянии на время потерял всякую власть над маленьким сыном, испуганный мальчишка стал искать покровительства матросов, а те, нимало не медля, отправили его на верхушку мачты, как в надежде найти для него какое-нибудь занятие, так и желая испытать его силу и ловкость. И именно там, наверху, и началось неурочное взросление маленького пассажира. Ибо здесь, в вышине, когда он сидел на самом кончике мачты, плотно обхватив его ногами, ему порой начинало казаться, будто из его голых худых коленок торчит не мачта, а краешек туго напрягшейся плоти самого корабля, и ему представлялось даже, будто настоящий капитан здесь это именно он, а все те, что копошатся внизу, на палубе, — попросту его слуги. Но, как ни странно, именно эти его ребяческие мечтанья быстро снискали ему симпатию и уважение матросов, и те приняли мальчика в свою среду на роль маленького юнги. А поскольку он тоже, в свою очередь, усыновил своих усыновителей, то вскоре, с головой погрузившись в матросскую жизнь, постиг все ее обычаи, и усвоил все секреты моряцкого языка, и научился в такой степени подражать повадкам матросов, что теперь, глядя на этого мальчишку в коротких матросских штанах и красном тюрбане на голове, можно было подумать, что он явился на свет не из лона севильской еврейки, а так и родился в древнем чреве этого мусульманского сторожевого корабля.

Тем не менее рав Эльбаз был доволен сыном. Ему по сию пору помнились попреки севильских родичей, которые уговаривали его оставить маленького Шмуэля дома и не подвергать несовершеннолетнего сироту непредсказуемым тяготам и опасностям долгого морского пути. Но рав заупрямился. Пережив смерть жены, он страшился любой разлуки с сыном, и вот теперь, видя, как мускулы ребенка наливаются силой от солнечного света и голубизны моря, как смуглеет и становится гладкой его кожа и как радостно и охотно участвует он в повседневных корабельных трудах, рав понимал, что поступил правильно, послушавшись тогда собственного чувства, а не уговоров родственников и друзей. Но все равно, каждый день в час вечерней молитвы он выуживал мальчика из путаницы снастей и веревок, усаживал его на старом капитанском мостике, рядом с женами Бен-Атара, лицом к корабельному носу, неутомимо рассекающему багровеющие на закате воды океана, и выучивал с сыном два-три очередных псалма — чтобы мальчик не забыл, что помимо огромного океана на свете существует еще и Святая Земля.

Поначалу рав Эльбаз надеялся, что они будут заниматься и какими-нибудь простейшими талмудическими вопросами, но затем впечатления от морского путешествия пробудили в нем столь мощные поэтические чувства, что он решил отложить эти умственные занятия на то время, когда они вновь окажутся на твердой суше. Так стоит ли удивляться, что, когда Бен-Атар вырвал его из объятий сна и попросил на время скрыть свою истинную еврейскую сущность под исмаилитской личиной, дабы не смущать местный люд неожиданной встречей с двумя разными — быть может, даже несовместимыми — верами, мирно уживающимися на одной палубе, рава Эльбаза нисколько не смутила эта неожиданная просьба. Стихотворные строфы, сочиненные им в последние дни, смягчили его душу и сделали гибче ум, и при условии, что от него не потребуют, упаси Всевышний, употреблять в еду запрещенную верой пищу, он теперь готов был даже покрыть голову тюрбаном, как Абу-Лутфи, и во всем остальном тоже уподобиться мусульманину — во всяком случае, до тех пор, пока не прояснится, какую встречу приготовили им жители Руана.