Путешествие на край тысячелетия

И верно — вот уже несколько дней, как Бен-Атар окончательно пришел к выводу, что хотя его первая встреча с любимым племянником и бывшим компаньоном непременно должна произойти наедине, в отсутствии новой жены

и кого бы то ни было из ее высокомерных родичей, но встреча эта ни в коем случае не должна быть случайной или секретной, где-нибудь в укромном переулке или в открытом поле, — нет, она должна состояться на пороге дома Абулафии, чтобы священный долг гостеприимства, впечатанный в душу всякого человека с Юга как его вторая натура, превозмог, благодаря силе традиции и привычки, любую попытку новой жены

или ее въедливого младшего брата внезапно усугубить строгость своей ретии

и превратить ее в решительное и полное отлучение, в херем, что сразу похоронило бы все те надежды, с которыми замышлялось их дерзкое путешествие. А дня такой встречи на пороге дома требовалось не только застичь Абулафию врасплох, но также представить себе заранее и во всех деталях, как именно устроен его дом — ведь в конечном счете танжерский купец рассчитывает не только войти в него сам, но и ввести туда обеих своих жен, чтобы эти две женщины, проследовав внутрь по пути, выстланному соответствующими словами севильского рава, одним своим невозмутимым, спокойным обликом сразу же явили бы то живое двуединство любви и согласия, против которого направлено новое, своевольное постановление, пришедшее в Париж из маленького городка Вормайсы, что в далекой, дикой стране Ашкеназ.

Вот почему сегодня в полдень, когда двое встретившихся им на реке рыбаков сообщили, что искомый ими Париж должен открыться уже за ближайшим речным поворотом, Бен-Атар приказал капитану немедленно остановить корабль и стал готовиться сойти на сушу. Вначале у него было мелькнула озорная мысль удивить Абулафию, нарядившись, в его духе, прокаженным, а то и христианским монахом, но он тотчас отказался от этой затеи, опасаясь, что кто-нибудь из прохожих может задать ему богословский вопрос, на который он не сумеет ответить. В конце концов, он решил ограничиться нарядом христианина из Андалусии, которому якобы так опротивели тамошние исмаилиты, что он отправился на поиски христианских святынь. Впрочем, судя по рассказам Абулафии, не было оснований думать, что его Париж настолько славится религиозной святостью, что способен привлечь к себе паломников, да еще издалека. Поэтому Бен-Атар загодя попросил своих жен сшить ему такую накидку, в которой были бы смешаны все мыслимые цвета и все самые разные, стили, так чтобы посторонним было бы затруднительно определить точную принадлежность ее хозяина.

Но, несмотря на все эти предосторожности, он понимал, что нельзя и опасно выходить на берег одному, потому что человек, отправившийся в чужой город в одиночку, может исчезнуть там, не оставив по себе никакого следа, тогда как идущие вдвоем всегда смогут свидетельствовать друг о друге — если не на этом свете, то, по крайней мере, на том. Поэтому Бен-Атар решил было взять с собой севильского рава, потому что тот, в меру своего знания латыни, мог бы еще попутно объяснить ему незнакомые странности капетингской жизни, а кроме того, по приходе в дом Абулафии, сразу же обрушил бы весь свой галахический авторитет на решивших обособиться парижских отстранителей. Однако по здравом размышлении он решил, что, наверно, лучше не раскрывать противнику сразу все свои карты и не показывать ему сразу все доставленные издалека боеприпасы, — да к тому же он не был вполне уверен, что рав Эльбаз окончательно протрезвел от того поэтического опьянения, которое овладело им на бурных волнах океана. В итоге, он передумал и решил взять с собой компаньона Абу-Лутфи, справедливо рассчитав, что оскорбленное присутствие этого исмаилита может напомнить Абулафии о его прегрешении против всех тех товаров, что были добыты для него с таким трудом и отвергнуты им с такой небрежностью. Но в конце концов, ему пришлось отказаться и от этой мысли. Неправильно было бы покинуть двух изнеженных южных женщин и до краев наполненного стихами андалусского рава на милость грубых исмаилитских матросов, ведь матросы эти — люди совершенно чужие, хоть и вели себя вполне порядочно во все время пути, а кроме того, следовало, разумеется, оставить на корабле хоть кого-нибудь, кто мог бы привести его обратно в Северную Африку, если в этом чужом христианском городе против него, Бен-Атара, умыслят что недоброе или, упаси Господь, и вообще похитят.