Путешествие парижанина вокруг света

Завещание пирата. — Приключения морского офицера на вечере у парижского финансиста. — Плохо нажитое добро иногда идет впрок. — Банкир воров. — Военный совет морских бандитов. — Соучастник поневоле. — Страшная отчетность. — Что такое разбойничье судно. — Одна душа в четырех телах. — Судно, которое перевоплощается, как комедиант. — Наука в применении к пиратству. — Неожиданный результат химического процесса. — Практический способ превращения трехмачтового судна в голет. — Похищение орудия. — Убежище разбойников.

На другой день на рассвете приговоренный был казнен.

Он умер достойно, но без хвастливости, умер просто и спокойно. Не всем дано так закончить жизнь, особенно когда эта жизнь не была безупречна и когда умираешь не за великую идею, а как враг человечества. Его смерть была лучше его жизни. Матросы воздали военную почесть его телу, когда оно, обернутое в саван и в парусину, опустилось в холодную, бездонную могилу моряков — море.

Волны сомкнулись над ним.

Он честно сдержал свое слово. Записка его была составлена подробно, и, когда каптенармус явился к нему предупредить, что час настал, он спокойно встал, вручил унтер-офицеру объемистый документ и сказал:

— Когда все будет кончено, передайте это командиру… Я готов! — И он последовал за унтер-офицером.

Спустя несколько минут после казни капитан де Вальпре, имея в руках ценную исповедь, оставленную ему казненным, прошел в свою каюту и, закрывшись на ключ, принялся читать признание казненного.

В большом конверте заключалось пятнадцать страниц бумаги, исписанных мелким, элегантным и твердым почерком.

Здесь автор считает своим долгом еще раз заявить, что рассказ этот правдивый, не имеющий ничего общего с вымыслом романистов: он имел этот документ и переписал его дословно.

Нет надобности дополнять то, что и без того уже может показаться невероятным, или пытаться драматизировать то, что и без того ужасно.

Вот что гласили строки рукописи покойного:

«То, что вас интересует, командир, началось с газетного факта и завершилось драмой.

Вы, может быть, случайно помните, что читали когда-то в газетах следующее известие: „В городе Бремен произошла страшная катастрофа. Торговое трехмачтовое судно „Мозель“ взлетело на воздух от взрыва одного из ящиков клади, содержащего торпеду, о существовании которой никто не знал. Судно приняло полный груз и должно было выйти в море на следующее утро. Свыше ста человек убито и ранено.

Владельцем ящика оказался один немец по фамилии Томас, родом из Дрездена. Узнав о катастрофе, он пытался застрелиться.

Несколько слов, вырвавшихся у него перед смертью, открыли широкое поле всякого рода предположениям.

Будучи владельцем части груза, Томас застраховал его в сумму, в двадцать раз превышавшую его действительную стоимость. Таким образом, он получал от этой катастрофы до трехсот тысяч франков барыша, если бы судно погибло в море.

С целью достижения этого результата он изобрел род адской машины с приспособленным к ней часовым механизмом, который должен был по прошествии нескольких дней произвести взрыв.

„Мозель“ должна была неизбежно погибнуть, если бы портовые рабочие, кончавшие погрузку, не вызвали преждевременного взрыва, толкнув ящик, заключавший в себе адскую машину“.

Это газетное сообщение, изложенное обычным репортерским языком, то есть жалким газетным слогом, было потрясающе, несмотря на всю краткость. Я, как сейчас, слышу гнусавый голос маленького журналиста Арпакса, сюсюкающего и желающего казаться любезным. Это было на вечере у графа де Жаверси, богатого парижского финансиста.

Я был там, и тощий еврей Арпакс в тот раз обратил на себя внимание — честь, которая нечасто выпадала на его долю.

Все, конечно, возмущались преступным поступком Томаса: одни уверяли, что он принадлежит к целой ассоциации кораблекрушителей и является в их руках слепым орудием. Другие, напротив, утверждали, что это ловкий негодяй, действующий за свой собственный счет. Некоторые высказывали всевозможные более или менее правдоподобные предположения и комментировали факт так и эдак.

Нечто похожее на взрыв гнева и негодования сказалось во всей зале, где толпился, что называется, „tout Paris“ („весь Париж“).