Путешествие в бескрайнюю плоть

Это была агония, образы сменялись со скоростью движения руки: то Мона Лиза, то Мэри, то голая девка, стоящая на четвереньках, из какой-то неутомимой порнушки, вздыхающая на немецком. Её сиськи елозили по мятым цветам хлопкового поля постели, при каждом движении цветы сгибались, но затем вновь улыбались ярко-голубыми бутонами с жёлтыми язычками. Кадры менялись всё быстрее, рука была всё настойчивей, член всё эмоциональней, воздух всё напряжённей, пульс всё громче и чаще. И вот уже все три героини слились в один двадцать пятый кадр, в одно похотливое животное. Выдох, член мой высказался на весь остальной мир, разбрызгивая остатки слюны в темноте, как ворчащий подросток, теряющий вес, рост, силу, достоинство в крепкой руке общества. Опустошился, словно меня кто-то выскреб и физически, и аморально. А если меня здесь найдут мёртвым с мокрыми штанами, будет неудобно, трупу будет неудобно, надеюсь, сперма засохнет раньше, чем я. Когда всё хорошо, не думается о херовом, а когда всё плохо, попробуй себя заставить об этом не думать, трудно и душно.

Глаза открыты, как окна в ночное небо, одиночество склонно, так склонно к мастурбации, но и к самокопанию, а позднее – и к самозакапыванию, вырыть могилу в самом себе – это легко. Темнота подобралась ко мне слишком рано, слишком болезненно, как утомление, возбуждённые силы слабели от одной только мысли: жопа, конец.

Где же эти козлы, почему забыли про меня… Можно подумать, что это они все надоели мне смертельно, поэтому умираю здесь один. Кукла в коробке, которую вот-вот должны купить. Но покупатель задерживается или вовсе передумал, если даже потом мною будут играть в школу, в доктора, в семью, поженят, оторвут руки и ноги, отстригут волосы, разденут и бросят в кучу таких же никчёмных кукол – всё равно это лучше, чем лежать здесь молодой и здоровой, одной в ночи. Сыпь отчаяния покрыла тело, оно чесалось от бессилия.

Тихо. Мёртво. Негде разлакомиться надежде, она выдохлась и закемарила в переулке ночи, прямо под открытым небом. Может, и не человек умирает, умирает иллюзия мира, что его окружала, что окружала меня. Не я, мир умер – врал я себе, выискивая оправдание собственному страху. Тающая самоуверенность. Здесь даже времени нет. Теперь я лучше стал понимать, что такое – умереть безвременно и, отгоняя от себя эту мысль, снова пытался вспомнить что-нибудь приятное. Удобно прятать трусость за приятные воспоминания.

* * *

Горизонт размандаринился, небо всматривалось в угрюмую воду. Цитрусовая кожура заката откинула багрянец на шприц собора, на плечи домов в окнах солнцезащитных очков и ещё на несколько человек – они, как и я, торчали здесь, несмотря на какие-то дела, уже несколько минут. Торчали, ощущая сильную передозировку красоты. Даже природа научилась обманывать, на самом деле так красиво не бывает: невозможная красота. Я давно подсел на эту иглу, как только приехал в город камня и воды, и не знал как с неё соскочить, впрочем, и не пытался, уж больно красив он был. Река выгуливала кораблики разных пород – от мопсов до сенбернаров, они, лая, бороздили бетонное отражение лиц домов, те, поморщившись, снова обретали невозмутимость и умиротворённость.

Я стоял на мосту, у выхода из метро и читал то, что пишет небо на бурой глади канала, тени от мира, брошенные на неё, но, в отличие от теней на асфальте, эти были цветными. Прижавшись к стене здания, кто-то настойчиво стучал в кожаную дверь барабана, сбивая с ритма город и мои мысли. Ожидание не провоцирует твоё самолюбие, если ты никого не ждёшь, а просто без дела стоишь – оно незаметно, а когда ждёшь любимого человека, ты начинаешь прокручивать в голове сцену встречи и планировать контрапункты, но это не имеет ничего общего с пунктуальностью. Если ты ждёшь слишком долго, то начинаешь чувствовать боль, непонятную, неясную каплю нервов, хотя никто не трогает, к тебе никто не прикасается, не брызгается оскорблениями. Оглянувшись, я увидел рядом парочку – парень с девушкой – губы в губы, мужские руки собирают урожай её груди, а боль всё сильнее, оказывается, они встали на мою тень, не так уж она и бесчувственна.

Но Мэри не заставила ждать себя вечность, она выскочила ко мне ярким впечатлением из скучной толпы. Я приобнял, поцеловал её щёку, она – мою шею. А потом уже мы скрепили эту встречу сургучом губ.

– Как ты думаешь, здесь есть рыба? – кивнул я на воду.

– Насчёт рыбы я сомневаюсь, но головастики – наверняка.

– Вот кто счастлив по-настоящему – плывёшь себе, ни о чём не думаешь, а вода всё теплее и теплее с каждым днём.

– Ты считаешь, если голова большая, то и думать не надо?

– Как ты можешь думать, если счастьем вынесло мозг?

– Ты много видишь таких счастливых?

– Ну вон тот, например, с барабаном.

– Мне кажется, он только косит под просветлённого, вид у него не очень счастливый.

– Да, в общем, это не главное.

– А что же тогда?

– Чтобы ты так же сияла всегда, как и сегодня. Мне так много надо тебе сказать!

– Сколько?

– Где-то займёт три гига оперативки.

– Ну говори.

– Я люблю тебя.

– И?

– Остальное в фотографиях.

– И что там?

– Как я тебя хочу любить.