Путешествие в любовь

Они уже не двигались в толпе так свободно, как раньше — наступали на чьи-то ноги, кого-то толкали, их толкали в ответ… Стало как-то теснее, появилось множество острых углов, как и в голосе Яна.

— Взять хоть моего отца, — продолжал он, ускоряя шаг. — Он был горьким пьяницей. Об этом известно всем, в том числе тебе и твоей матери. Какой от него был прок? Он ненавидел себя, ненавидел жену, ненавидел сына… Его переполняло чувство вины. Каждый уикэнд он запирался в сарайчике в углу сада, и время от времени оттуда доносилось позвякивание бутылки о стакан. Он говорил, что хочет уйти от всех как можно дальше. Все уикэнды, которые нормальные люди проводили на пляже. Не знаю даже, кого я ненавидел больше — нормальных людей или его.

Элизабет задумалась. Каждый уикэнд… Мужчина, лежащий во мраке сарая, пока там, на воле, солнце золотит песок и воду. Слушающий крики играющих детей. Ненавидящий их, пытающийся уйти от них и от себя, погружающий лицо в мешок, служащий ему подушкой…

— Сочувствую тебе, — прошептала она.

Прозвучало это банально и неубедительно, но он только бросил:

— Таким людям не следует жить.

Перед ними открылся мокрый, ярко-зеленый парк. Ян остановился, глядя невидящим взглядом на деревья и мокрые скамейки, на которых никто не сидел.

— Я обрадовался, когда он умер, — сказал он, — хотя практически и не знал его. У меня было такое ощущение, словно я от чего-то освободился.

Они молча подошли к грустной скамейке под деревом. Она была мокрой и на нее время от времени глухо падали крупные капли, как будто дерево оплакивало ее. Элизабет охватило наивное желание отождествить себя с Яном, слиться с ним в его несчастье, увидеть мир его глазами.

— Я тоже совсем не знаю своего отца, а мать… она совсем чужая, — сбивчиво заговорила она. — Линет же… В некотором смысле, вероятно, лучше быть сиротой.

Он расхохотался:

— Если бы ты была сиротой, ты бы так не думала. Никто так рано и так остро не понимает, что являет собой жизнь, как сирота.

Она почувствовала себя глупой и неопытной. В самом деле, что являет собой жизнь? И в то же время в его горечи ей почудилось некоторое высокомерие.

— О, люди добры, — продолжал он, — но всему есть предел. И сироты достигают этого предела раньше остальных. Сирота — существо до отчаяния самостоятельное. Поэтому, если у тебя есть гордость, — а у кого ее нет? — ты знаешь, что не можешь ныть и клянчить, как другие, те, кто может отдать долг. Обязанности по отношению к равным тебе людям уравновешиваются. Уверен, что твои родители никогда не чувствовали себя кому-либо обязанными. О, я говорю не только о деньгах… Если же ты сирота, и к тому же у тебя нет денег, ты никогда не станешь равным другим, пока не будешь свободным ото всех.

Уж не обиделся ли он?

— Ты всегда хочешь быть свободным… ото всех? — робко спросила она.

— Не знаю. — Он избегал ее взгляда; вид у него был подавленный и раздраженный. — Да какое это имеет значение? Пошли, посмотрим хронику.

На экране мелькали красавицы-купальщицы, напрягали мускулы борцы, дергался и сверкал разделенный на части мир, и она видела в нем отражение их с Яном разделенности. Вот он сидит рядом, в каком-то дюйме от нее, но мысли его не с ней. Он обитает в таких сферах, которых ей никогда не узнать. Мужчина с экрана послал ей широкую улыбку и пошутил. Бойкие слова гремели в зале в десять раз громче, чем в жизни. Ян посмотрел на нее и тоже улыбнулся. Гигант на экране смеялся.

«Каждый человек — остров» — всплыла в памяти цитата. Но, как бы то ни было, они являются частью друг друга. Но часть не поглощает целого. Никто, как бы ни был он близок, как бы ни любил и ни был любим, не смотрит твоими глазами, не думает твоей головой, не чувствует твоим сердцем. Ее шар значит для нее одно, для него — другое. Его крысы значат для него одно, для нее — другое.

И сейчас, под своим эвкалиптом, она начинает понимать, что обособленность неизбежна. Ее следует признать, и ничего тут страшного нет. И вот приглушенные звуки летнего утра внезапно зазвучали громче, словно она — другая, более мудрая, чем прежде — услышала их по-новому. Так, должно быть, слышат миссис Джири и доктор Лернер. Таинственный, тихий, умный доктор Лернер… Она покорно сидела, прислушиваясь.

Сад за ее спиной шушукался. Лепестки и листья роз соприкасались под бесшумным бризом, маки кивали головками в еле слышно звенящем воздухе, высокая трава шепталась с туфлями доктора Лернера, опять задумчиво прохаживающегося в одиночестве взад и вперед.

— Уф, ну и жарища! — высказался мистер Дейли, вернувшись на веранду и снова опускаясь в свое кресло.

— Ну, ты спросил? — нетерпеливо заерзала его жена.

— О чем?

— О ней, разумеется! Только не говори, что забыл.

— Ах, о ней? Нет, дорогая, не забыл. Но мы обсуждали другие, более важные темы. Он умный парень, этот доктор.

— О Боже! И как ты только умудряешься деньги зарабатывать, понять не могу! Или всеми делами заправляет твоя секретарша? В это я бы охотно поверила.

— Кончай, старушка, я…