Путешествие в любовь

Они бродили по улицам, потом оказались на набережной Тихого океана и молча стояли там под шепчущимися кронами сосен, ощущая на лицах влажное дуновение из темноты. Вот так всегда: они или молчали, или спорили. Спорили до изнеможения о музыке и людях, всегда других людях, не о себе. Стоя тогда рядом с ним, она с радостью бы принесла в жертву и Брамса, и Баха, лишь бы узнать, какого цвета его шторы и зубная щетка.

Далеко в море мелькнул огонек, исчез, появился опять: катер из Ньюкасла. Если бы Ян снова сказал что-то о судне, проходящем в ночи, она бы заплакала, ибо, как он и говорил это действительно было трогательно. Девушка невольно поежилась.

— Замерзла? — спросил он.

— Немного, — ответила она, и они, оставив песню океана и сосен, вернулись на пристань.

И снова вода струилась у носа парома, и снова мимо проплыла башня света встречного судна. Он хранил молчание. Она смотрела на небо, ни о чем не думая.

— Орион.

Тихо произнесенное им слово упало в ее мозг, и, пока еще расходились круги от него, к ней пришло решение. Орион, шар. Она покажет ему часть себя — шар, и он ответит взаимностью.

— Посмотри-ка на него, — негромко говорил Ян. — Старина Орион прогуливается по небу. Такой огромный, что его трудно разглядеть. Видишь? Те три звезды в ряд — это его пояс. А вот — торчащая рукоятка меча. Выше — его голова. А вот его шагающие ноги, видишь? Он прекрасен. Статуя в небе.

Зная Орион лучше него, она слушала с довольной улыбкой.

Когда они приехали к ней домой, она принесла шар (после возвращения из «Холтона» он впервые покинул свое место рядом с ее кроватью), испытывая какой-то необъяснимый страх. Никто, даже Ян, не мог понять его. Он мог сказать что-нибудь непоправимое и ранить навсегда, не сознавая этого. Робко улыбаясь, она поставила шар перед ним.

— Я решила показать его тебе, — пояснила она и затаила дыхание.

Какое-то время Ян, как оглушенный, смотрел на шар, потом осторожно коснулся его пальцем, совсем как она тем давним дождливым вечером в чулане. Убрав палец, он глубоко засунул руки в карманы.

— У меня был только плюшевый медвежонок, — прошептал он, не спуская глаз с шара.

Замечательные слова! Он понял! В экстазе счастья она сжала его руку, повторяя про себя: «Я люблю тебя, я так сильно люблю тебя!» Вот подходящий момент задать свой вопрос — теперь он обязательно ответит!

— А теперь скажи, как выглядит твоя комната?

Он переменился в лице.

— Просто место, где я сплю.

— Да, но какая она?

— О, женщины! — в смятении воскликнул он. — Все-то им надо знать! Я пошел. Спокойной ночи.

Сейчас она понимала, что за эту таинственную свирепость и любила его так сильно. За его отличие ото всех, кого она знала. Потом она любила его еще сильнее за мягкость, ребячество, уязвимость, которые постепенно, шаг за шагом, открывала в нем.

Однажды тихим теплым вечером, слишком хорошим, чтобы тратить его на кино, они спустились на пляж.

— Здесь гораздо спокойнее, — мирно заметила она.

Перед этим они беззлобно пререкались по поводу ее слуха — полной неспособности воспроизвести мелодию. Пока она вела его вниз между скал, он все удивлялся:

— Невероятно, чтобы женщина с таким чувством ритма, так хорошо танцующая, любящая музыку…

— Но не такую как ты, — поддразнила она.

— …Хотя и не такую как я, увлекающаяся поэзией, не могла отличить одну ноту от другой.

— Не могу, — весело подтвердила она. — Что правда, то правда.

— Спой мне «Боже, храни королеву», — велел он.

— Не могу.

— Можешь. Я тебе помогу.

— Не стоит, — улыбнулась она. — Честно, я не смогу.

— Но это же смешно!

Каким далеким кажется теперь тот вечер, а было-то это всего год с небольшим назад! Они созерцали мелькавшие на воде блики — блуждающие, таинственные, никак, казалось, не связанные со степенно светившей луной.

— Смешно! — повторил он, сел на песок и принялся сначала рассеянно, а затем деловито собирать осколки разбитой бутылки из-под пепси-колы и складывать их в кучку.

— Я помогу, — сказала она и подкинула ему пару осколков.

— Ну нет! — поспешно и совершенно серьезно возразил он. — Этим я всегда занимался сам. Обычно я прибирался в конце пляжа, — он взглянул на Большой камень, — иногда и там тоже, пока ты играла в другом конце. А однажды я наводил порядок на дороге. Ее залили гудроном и засыпали щебенкой, а я пытался собрать отлетевшие осколки. Но закончить я не успел — мать отвела меня домой и отшлепала за то, что я вывозился в гудроне. Я горько расплакался, но не потому, что мне было больно, а потому, что понял внезапно безнадежность своих усилий.

Он напевал что-то про себя, пока не собрал все осколки, потом закурил. Обычно она обижалась, когда он не предлагал сигарету и ей, но не сейчас. Сейчас Ян был самим собой — маленьким мальчиком, жившим, как и она, в своем собственном мирке. В нем появились какая-то простота и спокойствие.