Путешествие в Персию

Я в избе в деревне Хуррумдерэ, почти задыхаюсь от дыма, и от нечего делать принимаюсь за письмо. Выехал из Тегерана 9-го Февраля: 1-го числа в самый день моего рождения меня задержали в Тегеране, чтобы вручить от Шаха орден Льва и Солнца, две шали, весьма хорошие, и лошадь самую плохую. Две шали оценили мне около тысячи рублей, и, посоветовавшись в посольстве, я дал 18 червонцев человеку, который их мне принес. Это был шахский гулям, род комиссионера, который крайне остался недоволен и как будто обижен. Орден принес мне чиновник министерства иностранных дел, которому я дал за это 10 червонцев, и он, к крайнему моему удивлению, удовольствовался, вероятно потому, что чаще имел дело с Европейцами, и знает, что более не дадут. Орден, украшенный алмазами, оценили мне в 30 или 40 червонцев. Что касается до лошади, которую привели четыре человека, она была так дурна, что я дал за нее только 8 червонцев, а она конечно, стоит и того меньше. Анекдот об этой лошади довольно оригинален. Я ехал в посольство, впереди шел Армянин, мой конюх; вдруг вижу, четыре человека торжественно ведут большую гнедую лошадь, хромую и явно негодную, хотя она покрыта была большой попоной. Я догадался, что это для меня, и думал, как бы с приличным подобострастием принять шахскую милость. Но мы еще не успели поравняться, вдруг мой конюх, как верный в преданный слуга, желая исполнить свой долг, начал бранить шахских людей, и кричать, но лошадь никуда не годится, что нам не надо такой клячи, что он ни за что ее не впустит в мою конюшню. Я изумился, не знал, что делать при плохом знании языка; по возможности, однако же, уговаривал своего конюха; но он ни мало не обращал внимания на мок возражения. В уверенности, что делает свое дело, он продолжал ругать посланцев. Не знаю, показалось ли мне, что я подтверждаю слова моего конюха, — только они смутились подумали и воротились с лошадью в шахскую конюшню. Мой Багар торжествовал. Приехав в посольство я рассказал чиновникам в переводчикам это событие, и просил их, чтобы они мне помогли. Через 10 минут, привели другую лошадь от Шаха (т. е. от шахского шталмейстера, ибо Шах, разумеется, ничего этого не знает) прямо на посольский двор, серую, может. быть еще хуже первой. Конюх мой опять было вооружился, Персияне снова готовы была увести ее, но я вступился: и. кое-как объяснил, что принимаю с благодарностью милость шахскую. Не смотря на это они, вероятно _г

затронутые насмешками и бранью моего конюха, повели лошадь- назад, сказав что покажут ее первому министру Гаджи-Мирзе-Агасси _г

чтоб он рассудил достойна она быть подарена мне или нет. Таким образом надменность моего конюха дала высокое обо мнение. Однако же через полчаса привели ее снова, с извинением, что у них теперь нет лучше лошади, что когда я мишала (даст Бог) приеду в другой раз, то уж мне приготовят славную лошадь; во что впрочем и эта не худа _г

даже отлична, что Гаджи-МирзаАгасси ее знает.

Когда я прощался с Гаджи-Мирзой-Агасси, он подтвердил уже сказанное мне о лошади, осыпал меня учтивостями к изъявил надежду опять увидеть меня в Персии, с моим старшим братом, в чем я уверял его, следуя Персидскому обычаю говорить что попало. Я благодарил его за милости Шаха; однако же, перед отъездом, я имел счастье лично быть у Его Величества. Он особенно был милостив ко мне; спросил сперва о здоров, потом, со мной ли краски, потом велел подать два портрета, которые я ему сделал прежде, чтоб поправить их с натуры. Я почтительно расположился перед ним на полу. Шах сидел прекрасно, и я поправил, что мог, заметив, что на портрете волосы сделаны слишком длинны, но что эту ошибку нельзя уже поправить. Он сказал, что это ничего, но что портрет ему вообще кажется не кончен, — не правда ли? — прибавил он, — но впрочем я не знаю, вы это лучше знаете.

В портрете, о котором шла речь, не было ни ковра, ни грунта. Я сказал, что он действительно не окончен, но что я с позволения Его Величества, возьму его и окончу дома, равно как в портрет маленького Шахзадэ, к которому надо прибавить еще ковер и подушки. Шах снисходительно хвалил портрет маленького принца, находил похожим и говорил, что весьма трудно так скоро рисовать и схватить сходство. Я воспользовался его добрым расположением, и просил его дать мне еще короткий сеанс. Он с охотой согласился, сказал, чтоб я не спешил, и сидел неподвижно минут 8 или 10. Сначала, повернув голову, он предложил мне, не хочу ли я нарисовать профиль, что это легче; но я отклонил это, отвечая, что профиль не будет так интересен.