Путешествие в Сиам

– Принц, ваш господин, и король, ваш Чао-че-вит – язычники, – сказала я. – Англичанка, то есть христианка, скорее даст себя замучить, сковать цепями и приговорить к пожизненному заточению в подземной темнице или примет самую медленную, самую жестокую смерть, нежели станет женой того или другого.

Мои слова были встречены изумленным молчанием, вероятно, внушенным неким интуитивным чувством уважения. В конце концов одна из женщин, более ветреная, чем остальные, вскричала:

– Что? Даже если он подарит вам драгоценные кольца и шкатулки, золотые украшения?

Когда старая малайка, боясь нанести мне оскорбление, шепотом перевела этот провокационный вопрос, я рассмеялась, глядя на серьезные лица вокруг.

– Да, даже в этом случае, – сказала я. – Я приехала сюда давать уроки королевской семье. Я не такая, как вы. Вы только и знаете, что резвитесь, поете и танцуете, развлекая своего господина, а я должна работать, чтобы содержать своих детей; один из них сейчас за просторами великого океана, и сердце мое полно печали.

На лицах моих слушателей отразилось сочувствие, более или менее глубокое, и с минуту они растерянно смотрели на меня, как на человека, которого нельзя ни убедить, ни утешить, ни понять. Потом, тихо восклицая: «Пут-тху! Пут-тху! [Боже мой! Боже мой!]», женщины бесшумно вышли из комнаты. Минутой позже до меня из коридоров донеслись их верещание и смех.

Избавившись от своих любопытных утомительных гостей, я прилегла и крепко заснула. После обеда меня внезапно разбудили крики Биби. Она влетела в комнату с непокрытой головой (тонкая муслиновая вуаль путалась у нее под ногами), и в лице ее читались ужас и отчаяние. Мунши, ее супруг, не зная ни внутренней планировки дворца, ни местного языка, ни существующих здесь правил, по ошибке вторгся в святая святых гарема, где возлежала королева, – к вящему ужасу самой съежившейся Нурмагаль [15] и неописуемому гневу охранявших ее старух. Две из них, самые безобразные, свирепые и мускулистые, потащили ополоумевшего и дрожащего Мунши к судье.

Я опрометью бросилась следом за Биби к открытой сале [16], где мы и нашли нашего почтенного слугу Пророка – со связанными руками, без тюрбана, удрученного горем, но не ропщущего. Истинный мусульманин, Мунши с философским смирением ждал, когда ему перережут горло, поскольку это был его кисмет (злой рок): коварная судьба распорядилась так, что он оказался в краю кяфиров (неверных). Пообещав Мунши, что бояться ему нечего, я отправила гонца на поиски переводчика. Биби продолжала голосить и возмущаться. Вскоре в салу с важным видом ступил импозантный персонаж, внешне во всем соответствовавший своим манерам и характеру. Это был судья. Тщетно силилась я объяснить ему знаками и жестами, что мой слуга нанес оскорбление неумышленно. Тот не мог или не хотел меня понять. Судья принялся орать на несчастного старика. Мунши выслушивал брань со спокойным безразличием несведущего: его никогда еще не поносили на иностранном языке.

Бездельники всех мастей, лодырничавшие во двориках и крытых галереях, стряхнули с себя ленивую дремоту и собрались вокруг нас. С ними явился и переводчик, кривя губы в наглой довольной ухмылке. Он наотрез отказался вмешиваться, надменно заявив, что его это не касается, что судья будет оскорблен, если он примет участие в разбирательстве. Мунши приговорили к двадцати ударам плетью. Тут мое терпение лопнуло. Я решительно подошла к судье и пригрозила, что немедленно доложу о творящемся произволе британскому консулу, если плеть хотя бы раз коснется моего старого слуги, которому уже оголили спину. Я, разумеется, говорила по-английски, но судья уловил знакомые слова «британский консул». Он повернулся к переводчику и потребовал объяснений, которые ему следовало выслушать до вынесения приговора. Пока переводчик что-то тараторил неразумному чиновнику, в сале возник ажиотаж, как сказали бы французы. Судья, переводчик и все остальные пали ниц, согнувшись в три погибели, ибо перед нами явился сам первый министр. С одного взгляда оценив ситуацию, он велел освободить Мунши и, по моей просьбе, позволил ему удалиться в комнату, выделенную Биби.

Рабы принялись резво исполнять его милостивое повеление, а переводчик тем временем на четвереньках, не поднимая от пола лица, отползал назад. А вот старый мусульманин, едва ему развязали руки, взял свой тюрбан и с грациозной почтительностью, свойственной его народу, положил головной убор к ногам своего избавителя.

– Да пребудете вы в мире, о, мудрейший из мудрейших!

Кротость и благоговение Мунши, его укрывающая грудь белоснежная борода, должно быть, внушили государственному мужу Сиама прочное чувство уважения и симпатии к моему слуге, ибо с той поры он всегда был снисходителен к этому восточному Домини Сэмпсону [17] из небольшого круга моих домочадцев.